Маска - Емельян Марков

Была глубокая ночь, транспорт не ходил. Филипп направился пешком в сторону Мичуринского проспекта.

Летчик и писатель Антуан де Сент-Экзюпери определял свободу как движение, стремление куда-либо. Продолжавшейся ночью Филиппа и Нонну связывала свобода. Нонна бежала от Фили, он бежал за ней; связывала их диалектика свободы Экзюпери.

Филя рванул напрямки. Зачем? Легче пройти по проспекту, перпендикулярному Мичуринскому. Так нет, Филипп устремился через гаражные кооперативы, огороженные железобетонными заборами с натянутой поверху колючей проволокой. Своры спущенных на ночь сторожевых дворняг кидались к нему, но он пробирался через гаражи верхами. Прыгал с крыши на крышу, пролезал сквозь колючую проволоку. После гаражей Клёнов вышел к великолепному фонтану, великолепие усиливалось тем, что бил он глубокой безлюдной весенней ночью. Впрочем, из-за угла за деревьями показались автоматчики в камуфляже. Они прошествовали стороной от фонтана, Клёнова не приметили, настолько, наверное, он замер, или не отличили, он похож был, такой же ломкий и плавкий. Сахарная пена перекипала в прозрачные грани, тонкие и гладкие, как перо, те вонзались отвесно и стояли, тужась и звонко ломаясь под тяжестью новой хлесткой пены.

Неусыпно охраняемый высотный объект с фонтаном был предпоследним препятствием. Последним оказался неожиданный в блочном районе заросший ивами овражный ручей. В ивах упруго и прозрачно, под стать струям засекреченного фонтана, пел соловей. Филя перепрыгнул ручей, по склону взошел к Мичуринскому проспекту. Цветочный магазин виднелся на другой стороне. Филя попал точно к нему.

В магазине среди цветов, испускающих удушливый аромат, сидела в забытьи растрепанная рыжеволосая женщина основательно в годах. Очки на ее носу сползли, затуманились, губы почти сошлись с носом, хотя нос был правильной формы, небольшой, это губы поднялись к носу в дреме. Женщина отличалась от обыкновенных цветочниц, при всей разношерстности их разряда. Небрежностью в одежде и прическе, но больше – особой самоиронией, заметной и во сне, обычно не свойственной цветочницам. Ирония, да, ирония – их профессиональный признак, часто еле уловимая в контраст с резким благовонием магазина. Но не самоирония.

Жалко было будить забывшуюся в самоиронии цветочницу, но Филипп сообразил, что перед ним наверняка сама Нина. Филя побывал в ее квартире, но хозяйку тогда не застал. Филя постоял перед ней, Нина очнулась, подняла на него поверх очков зеленые невидящие глаза.

– Цветочки? – спросила.

– Ягодки, – уточнил Филипп.

– Что вы имеете в виду?

– Я имею в виду Нонну.

– Какую Нонну?

– Неужели вы не знаете какую? Девушку, которая здесь цветами торгует.

– Сейчас не ее смена. Сюда за цветами заходят, а не в гости, здесь не дом свиданий.

– Простите, вы же Нина?

– Нина Андреевна, – поправила Нина.

– Ну да. А я жених Нонны, собственной персоной.

– Персоной нон грата?

– Отчего же?

– Почему же Нонна от вас сбежала?

– Она не сбежала, это она так. Вы что ж, ее разве не знаете?

– Хорошо, хорошо, – примирительно закивала Нина, – тогда вопрос: как так вышло, что вы-то не удержались?

– От чего?

– От предложения Нонне.

– Надо было удержаться?

– Нонна рассказала мне, что приходила ваша прошлая невеста, пыталась вас предостеречь, оградить. А вы ни в какую.

– Нонна тоже так все понимает?

– Зачем ей понимать, она так чувствует. Ее ярость и есть ее понимание.

– Поистине, не знаешь, где найдешь, где потеряешь! – воскликнул Филя. – Вы неожиданно ответили мне на вопрос, на который я допрашивался давеча ответа и не получил. Но меня не устраивает ваш ответ. Я не могу отказаться от Нонны. С какой стати?

– Значит, счастье необратимо? – задумалась Нина опасливо. – Теперь я понимаю, почему мы с Нонной от него бежим. Точнее, она бежит, а от меня счастье само в испуге убегает. Она беглая, как крепостная крестьянка, а я сама как разиня-помещица, от которой крестьяне бегут. А вот вы – средний революционный класс, способный на необратимое счастье.

– Вы считаете актеров революционным классом? – порадовался Филя.

– Я не думала об этом, но, пожалуй, считаю! Это вы здорово спросили. Для революции, преступления и, наверное, счастья нужен хоть небольшой, но талант актера. А у нас с Нонной его нет.

– У Нонны – может быть, но у вас – я не уверен.

– У меня артистичность есть, но актерского таланта нет. Совсем разные вещи. Артистичная личность изображает счастье, а настоящий актер его испытывает.

– Вы хотите сказать, что счастье – всегда театральное, из-за чего люди и спешат так страшно в театр?

– Я не спешу. В театре – там преодоление страха смерти сквозь ее мнимое явление. Не исключаю, что счастье того же разлива. А я не боюсь смерти. Так зачем же мне преодолевать страх, которого у меня нет? Зачем мне счастье?

– Совсем не боитесь?

– Совсем. Правда, смерть мне частенько порядком надоедает, она назойлива, да еще трезвенница. Нет чтобы выпить со мной.

– Вы хотите напоить черта? Но это и есть самый что ни на есть театр.

– На деле он напаивает меня, тут вам уже не театр, тут жизнь вне театра.

– Для меня жизнь вне театра – открытый космос, – признался Филипп.

– Правильно. Я нахожусь в открытом космосе, в открытом космосе торгую цветами. Я привыкла, привычка свыше нам дана.

– Но у вас ведь была судьба, – настаивал уже Филя, – а у Нонны не было судьбы. Она бежит не только от счастья, но и от судьбы.

– От судьбы не убежишь.

– Но она убегает, – вкрадчиво внушал Филя.

– Она убегает от вас. Вы считаете себя ее судьбой?

– Да.

– Нет, вы тоже ничего не знаете о счастье. Зря я вас допрашиваю. – Нина отвела взгляд.

– Так или иначе, – возмутился, сдерживаясь, Филипп, – я хотел бы узнать, где сейчас Нонна находится.

– У меня.

– Вы не могли бы указать адрес?

– Может быть, с утра…

– Нет, если можно, прошу вас, сейчас.

– Ну хорошо.

Нина назвала адрес, Филипп пошел по нему.

Нонна встретила заспанная, с недовольным изумлением.

– Чего ты прискакал? – спросила она.

– А чего ты ушла? – спросил Филипп.

– Не собираюсь терпеть твоего пьянства.

– Разве это пьянство?

– Ты и сейчас опьяневший.

– Я совершенно трезвый.

– А если трезвый, то тем более что ты притащился? Это что, выявление любви? Это очередные твои театральные эффекты. А я не актриса, я ничего такого не понимаю. Тебе актриса требуется, она тебя поймет или, на худой конец, подыграет тебе. Иди к своей Дашеньке, она подыграет.

– Даша тоже не актриса.

– А кто же она?

– Журналист, кажется, или бренд-менеджер, или контрагент, я слабо разбираюсь в прогрессивных профессиях. Ей хватило самолюбия, чтобы не стать плохой актрисой. Единственное, за что я ее уважаю, она выбрала какую-никакую, а жизнь.

– Конечно, – подтвердила Нонна, – бросила тебя, заслуживает уважения. Хотя все равно актриса. Как будто по ней не заметно. Вакансии, в которых ты не разбираешься, сплошь по актерской части. Ты и не разбираешься якобы, потому что кочевряжишься и своих брезгуешь признавать.

– Возможно-возможно, – сосредоточенно внимал Филя. – Театр надо загнать обратно в театр, для его же блага.

– Вот и отправляйся на ночлег в театр, – отправила Нонна. – Ко мне-то зачем прискакал?.. Ладно, что поделать, оставайся пока, Фильчик-мандаринчиковый, – поразмыслив, милостиво рассмеялась она.

У нее был детский милостивый смех.

Женю Подоконникова Филя приглашал с волнением, как врача. Гришу Настова он звал риторически, как сказочный ветер или вечерний месяц, как листопад, поэтически звал. Настов, тот Филю если звал, то тоже поэтически, хотя и в уничижительном жанре бытовой сатиры: «Выползешь?» – небрежно осведомлялся он. Филя употреблял туманные глаголы тревожной лирики: «Ну что, пересечемся?» или же ставил перед морально-волевым выбором: «Ты сегодня способен на встречу?» Настов отвечал иногда: «Не-а», – с конвульсивным зевком, но чаще: «Пожалуй».

В этот раз Настов ожидался не вместе с Геной Парамоновым, легендарным барабанщиком, а теперь хозяином ресторана. Легендарным Гена был относительно совместной музыкальной юности.

Тогда в празднике Гена научил более юных друзей доходить до «кровавых соплей». Настов в это крайнее состояние внес штрих, что не просто «до кровавых соплей», но к тому же «до изумления». Вблизи от изумления, неподалеку от кровавых соплей Гена щедро одарил ненадолго Клёнова подругой, причем своей подругой: «Я тебе его дарю», – наоборот, сообщил он ей. Юный Клёнов послушно понял себя подарком. Что не такая, как он, юная подруга тут же, на стадии кровавых соплей, сама оказалась не подарком, щедрости Парамонова совершенно не умалило. Он, как было сказано, единственный из компании окончил музыкальное училище. Что закономерно: в отличие от малоопытных приятелей он успел отведать горечи потерянного шанса. Потому и женщин расторопно дарил, не дожидаясь, пока они его оставят в изумлении у сидячей ванны с кровавыми соплями навыпуск. Женщин он любил, но – как музыку: держался с ними заданного ритма и строгого регламента. Потом забывал, как прекраснейший сон. Филю Клёнова, как часто певцов, чувство ритма, случалось, подводило, почему он мог оказаться вдруг подарком. Правда, он сам считал себя подарком, то ли дивом дивным вроде Жар-птицы или единорога, то ли рабом, которого по таинственной логике фатума можно подарить какой-нибудь бабе. Так, между прочим, Леха-Фонарь подарил его Нонне. А Клёнов не заметил, как всегда.