Карл Маркс. Любовь и Капитал. Биография личной жизни - Мэри Габриэл

Читальный зал, в который Маркс вернулся весной, преобразился. Книги по-прежнему стояли на длинных стеллажах от пола до потолка, но теперь между ними, также от пола до потолка, сияли высокие арочные окна, сходившиеся к старому круглому окну в крыше купола (в читальном зале не было искусственного освещения. Читатели зависели от ненадежного солнечного света, и часто библиотека бывала закрыта из-за тумана). Длинные ряды столов и скамеек заменили более удобными отдельными столами, расположенными концентрическими кругами. Таким образом достигался эффект приватности, и исследователь мог погружаться в свои думы, с комфортом сидя в отдельном кресле.

Дорога от Графтон-Террас до библиотеки занимала в два раза больше времени, чем от Сохо, однако Маркс ходил туда каждый день, если позволяло здоровье. Энгельс предложил арендовать кабинет для работы над энциклопедией, но Маркс уже нашел себе место по душе: стол между шкафами К и П. Следующую четверть века он проведет исключительно на этом месте {12}.

Работа, предложенная Дана, подоспела вовремя, чтобы отвлечь Маркса от последней семейной трагедии: 6 июля Женни родила сына, который умер почти сразу {13}. Маркс говорил Энгельсу, что «само по себе это не было катастрофой», однако намекал при этом на обстоятельства, связанные с рождением ребенка, которые «не выходили у меня из головы» и «заставили мучительно оглядываться назад… Я не хочу говорить об этом в письме» {14}.

Женни оставалась в постели несколько недель и, как выразился Маркс, «была чрезвычайно не в духе». Он не обвинял ее, однако признался Энгельсу, что находит это крайне утомительным {15}. Тем не менее в своей переписке этого периода Женни выглядит скорее сангвиником. Она рассказывает жене Фердинанда, Луизе, что ее новорожденный малыш (имени его она не упоминает, если он вообще успел получить имя) успел прожить всего около часа. «Опять молчаливая надежда сердца была похоронена в могиле» {16}. Теперь число мертвых детей Женни превышало количество живых.

Более года Маркс и Энгельс наблюдали за громами и молниями на финасовом рынке, особенно во Франции и Англии. Энгельс предсказывал, что обширный финансовый кризис, который спровоцирует и социальную революцию, произойдет до конца 1857 года. В октябре Маркс заявил, что дело идет к этому полным ходом: «Американский кризис… прекрасен и оказывает влияние на французскую промышленность, так как шелковые изделия теперь продаются в Нью-Йорке намного дешевле, чем в производящем их Лионе» {17}. Энгельс согласился с ним, назвав кризис «превосходным и далеко не законченным… следующие 3–4 года любой коммерции придется туго. Теперь нам везет» {18}.

В результате кризиса «Трибьюн» уволила всех своих европейских корреспондентов, кроме Маркса и еще одного человека, но зарплата Маркса была урезана вдвое. Однако даже и после этого чувствительного удара по его собственным финансам радость Маркса по поводу кризиса меньше не стала {19}. Он писал Энгельсу: «Никогда еще с 1849 года я не чувствовал себя так уютно, как во время этого потрясения» {20}. Женни писала другу: «Несмотря на то, что американский кризис напрямую и заметно коснулся нашего кошелька… вы не можете себе представить, в каком приподнятом состоянии находится Мавр. Он выздоровел, к нему снова вернулись его работоспособность и живучесть, омраченные смертью нашего дорогого ребенка [Эдгара]… Днем Карл зарабатывает нам на жизнь, а по ночам пишет свою «Политэкономию» {21}.

Подобно тому как Всемирная выставка и сопутствующий ей триумф капитализма побудили Маркса вернуться к изучению экономики, так и кризис сподвиг его на изучение природы власти денег. Маркс не занимался экономикой уже много лет, он был слишком занят попытками заработать деньги, чтобы иметь возможность писать о ней. Однако кризис разбудил в нем желание сделать это как можно быстрее. Наблюдая за падением банков, бедствиями фондовых и сырьевых рынков, чередой банкротств, ростом безработицы и числа бездомных и голодающих, Маркс боялся, что система рушится слишком быстро, а ему нужно было успеть объяснить все происходящее и дать руководящие указания для построения посткапиталистического общества. Маркс писал своему другу в Германию, что «разбазарил» свое время, пока писал для «Трибьюн» и Энциклопедии, что жил как затворник, работая ночью над своей «Политической экономией», не спал до 4 утра, поддерживая силы громадным количеством лимонада и табака. Очень важно, писал он, «избавиться от этого кошмара» {22}, а потом добавлял: «Даже если мой дом обрушится у меня на глазах, на этот раз я работу закончу» {23}.

Энгельс, державший Маркса в курсе последних событий на рынке Манчестера, радостно отмечал, что его коллеги по бизнесу в ярости от его хорошего настроения перед лицом краха. По его словам, особенно хорошо видна степень их отчаяния в клубах, где потребление спиртного выросло в несколько раз {24}. Говоря о себе, Энгельс отмечает: «Буржуазная грязь, налипшая, без сомнения, на меня за эти 7 лет, будет смыта, и я стану другим человеком. Если сравнивать с физическим воздействием, то кризис производит на меня такое же действие, как купание в море. Я уже это ощущаю. В 1848 году мы говорили — «Наше время пришло!» — и в каком-то смысле так оно и было, но на этот раз оно действительно пришло, и нам предстоит сделать дело — или умереть». Новый Энгельс планирует сократить свои увлечения, оставив лишь охоту на лис {25}. (Описывая одну охоту, длившуюся 7 часов, он говорит: «Такого рода вещи всегда держат меня в состоянии дьявольского возбуждения несколько дней; это величайшее физическое удовольствие, какое я знаю».) {26}

Пока экономический кризис расползался по Европе, затронув даже железнодорожные перевозки в России, Маркс и Энгельс следили за тем, как он прогрессирует. Маркс издевался над фирмами, которые всегда выступали против программ в защиту безработицы — а теперь сами требовали от государства поддержки и финансирования, настаивая на своем «праве на прибыль» {27}. Друзья наблюдали признаки того, что кризис распространяется на сельское хозяйство, и полагали, что после этого он станет всеобъемлющим {28}.

Маркс многие годы переписывался с социалистом из Дюссельдорфа, Фердинандом Лассалем, который в 1848 году завоевал себе репутацию революционера-реформатора, однако теперь был больше известен в качестве представителя графини Софи фон Хатцфельдт в ее бракоразводном процессе, длившемся уже 12 лет. Лассаль представлял это дело как пример борьбы за эмансипацию женщин, однако общественность (и прусского короля, в частности) оно привлекло непристойными подробностями из жизни высшего эшелона немецкого общества. После успешного завершения процесса, сделавшего графиню и Лассаля богачами до конца дней, Лассаль переехал к своей клиентке, которая была на 20 лет его старше.