Прикосновение - Колин Маккалоу

Ярко-синие глаза смотрели на нее в упор, потрясенно и сконфуженно, словно глаза ожившей статуи. Нелл молчала, а искры ее гнева быстро гасли в холодном воздухе столкновения с действительностью.

— Нелл, милая, не пытайся переделать себя, не превращайся в мужчину — это будет стоить тебе карьеры. Твое платье уместно в больнице или в лаборатории, но оно не к лицу юной, полной сил девушке, которой следовало бы гордиться своей женственностью. Ты уже пробилась через самую неприступную преграду, так зачем вызывать у мужчин злорадство, старательно подражая им? Еще немного, и ты начнешь носить брюки — не спорю, иногда они удобны, но член и прочее хозяйство тебе все равно не отрастить, как ни пыжься. Так образумься, пока не поздно. Только не говори, что на этом вашем факультете не устраивают вечеринки и балы и что тебе вообще некогда напомнить паршивым ублюдкам, что ты истинная женщина. Пусть зарубят себе на носу, Нелл! А практичную одежду оставь для работы. Начни с кем-нибудь встречаться — все равно с кем. Попробует распустить руки — ну что ж, ты знаешь, как поставить его на место. А если рядом окажется тот, кто тебе по душе, позволь себе увлечься им! Не бойся любить и страдать! Ради самой себя можно и не такое стерпеть. Узнай, каково сомневаться в себе после очередной ссоры и твердить, что это ты виновата, и только ты, никто другой. А потом посмотреть в зеркало и расплакаться. Это и есть жизнь.

У Нелл пересохло в горле, она судорожно сглотнула и облизнула губы.

— Ясно. Ты права, тетя Руби.

— И хватит звать меня тетей, я для тебя просто Руби. — Она вытянула перед собой руки, сжала пальцы в кулаки, разжала и покачала головой. — Пальцы сегодня совсем не слушаются. Поиграй за меня, Нелл. Только… — она вздохнула, — только не Шопена. Лучше Моцарта.

Музицирование уже давно стало для Нелл единственным отдыхом. Улыбнувшись Руби, она смело направилась к роялю, не стесняясь жалкого бурого платья, и открыла программу ликующим Моцартом и цыганским Листом. Вскоре и Руби присоединилась к ней, и вдвоем они спели под аккомпанемент рояля несколько оперных дуэтов, закончив импровизированный концерт излюбленными популярными песнями «Я увезу тебя домой, Кэтлин» и «Две девы в голубом».

На свой день рождения Нелл нарядилась в платье из сиреневого шифона. Ей оно было коротковато, но шелковые чулки и модные сиреневые туфельки Руби превратили недостаток в достоинство, подчеркнув стройность ног девушки. Волосы она уложила так, чтобы придать округлость вытянутому лицу, а Элизабет одолжила ей искрящееся аметистовое ожерелье. Довольная Руби отметила шок и восхищение на лице Донни Уилкинса и то, как гордо и торжествующе поглядывает на Нелл отец. «Умница, Нелл! Ты только что спаслась от участи старой девы — чуть ли не в последнюю минуту. Хотела бы я, чтобы Ли смотрел на тебя такими же восторженными глазами, как Донни! Но он, увы, не видит вокруг никого, кроме твоей матери. Господи Иисусе, ну и путаница!»

Нелл уехала через два дня, прежде поговорив с Элизабет об Анне. Разговор с отцом дался ей нелегко, но соответствовал представлениям Руби о настоящей жизни, полной любви и страданий.

— Не хочется взваливать на тебя эту ношу, — признался Александр, — но ты же знаешь, как мама относится ко мне. Если о близкой смерти Анны она услышит от меня, то замкнется в себе и не сможет выплакаться. А с тобой она даст волю своему горю, и ей станет легче.

— Понимаю, папа, — вздохнула Нелл. — Я справлюсь.

И она сдержала слово: расплакалась сама, дав Элизабет шанс крепко обнять ее, безутешно разрыдаться, излить страшное, непоправимое и безнадежное горе. Больше всего Нелл боялась, что Элизабет захочет в последний раз увидеться с Анной, но она промолчала. Казалось, выплакавшись, она уже простилась с младшей дочерью.

До поезда Нелл провожал Ли: Александр следил за проведением взрывных работ, отменить которые было никак нельзя, а Элизабет в широкополой шляпе удалилась в парк к розам, чудом пережившим жару.

Нелл не была близко знакома с Ли, внешне он чем-то напоминал ей симпатичную рептилию. Если бы она знала, как Элизабет привыкла мысленно называть его, она сочла бы сравнение метким. Даже в рабочей одежде Ли оставался джентльменом до кончиков ногтей, англичанином с рафинированным акцентом, но под внешним лоском кипели опасные, бурные и притягательные страсти. Таких мужчин Нелл не понимала и недолюбливала. Неприязнь мешала ей разглядеть в Ли мягкость, благородство и преданность.

— Опять впряжешься в больничную лямку? — спросил он усаживаясь в вагон подъемника.

— Да.

— Тебе нравится?

— Нравится.

— А я — нет.

— Верно.

— Почему?

— Ты когда-то осадил меня. Помнишь Отто фон Бисмарка?

— Боже мой! Тебе же было всего шесть лет. Но я вижу, ты до сих пор обижена. Очень жаль.

До станции они добрались молча, Ли внес вещи Нелл в отдельное купе.

— Вопиющее сибаритство, — оглядевшись, заметила Нелл. — Я к нему так и не привыкла.

— Со временем от него придется отказаться. Не вини Александра за то, что он гордится плодами своих трудов.

— Со временем? Что ты имеешь в виду?

— Видишь ли, со временем из-за налогов такое вопиющее сибаритство станет непозволительной роскошью. Хотя вагоны первого и второго классов будут всегда.

— Мой отец любит тебя как родного, — резко объявила Нелл и села.

— И я его люблю.

— А я его разочаровала, занявшись медициной.

— Да, разочаровала. Но не потому, что хотела отомстить, — это ранило бы его еще сильнее.

— Мне следовало бы полюбить тебя. А я почему-то не могу.

Ли поднес к губам ее руку и поцеловал.

— Надеюсь, ты никогда не поймешь почему. Всего хорошего, Нелл.

И он ушел. Нелл услышала, как прогудел поезд, как гудок заглушила какофония лязга, скрипа и хрипа, предвещающая отправление. Нелл хмурилась. О чем это он говорил? Порывшись в дорожном саквояже, она достала учебник фармакологии и уже через несколько минут забыла и о Ли, и о сибаритской роскоши отцовского вагона. Приближался третий год учебы, а вместе с ним и экзамены, на которых проваливалась половина студентов. Но Нелл Кинросс не собиралась сдаваться, даже если ради этого придется пожертвовать личной жизнью. К черту парней — на них нет времени!

В том году лето продолжалось необычно долго и уступило место осени только 15 апреля 1898 года.

14 апреля во время приступа эпилепсии умерла Анна. Ей был двадцать один год. Тело доставили в Кинросс и похоронили на вершине горы; на панихиде присутствовали только Александр, Нелл, Ли, Руби и преподобный мистер Питер Уилкинс. Александр сам выбрал место для могилы недалеко от своей картинной галереи, под гигантскими эвкалиптами с белоснежными стволами, напоминающими колоннаду. Элизабет не провожала дочь в последний путь — она присматривала за Долли, которая резвилась у бассейна по другую сторону дома. Дверь дома, выходящую к могиле, Нелл предложила навсегда заколотить.