Уиронда. Другая темнота - Луиджи Музолино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Витторио? Джильола? – спрашивает она темноту, но в ответ слышит лишь мычание, рычание и смех – над тем, над чем не стоит смеяться.
Камера, висящая на шее, все еще включена, но Аделаида снимает ее и швыряет на пол. Она больше не нужна. Потом подходит к столу и пьет вино.
– Уходите! Умоляю, уходите, уходите, прочь!
Все замолкает, как будто она произнесла заклинание, и над Лермой повисает гробовая тишина.
Только часы тикают на кухне.
Затаенное дыхание невыносимого и мучительного напряжения.
Она идет к двери.
Прикладывает ухо.
Слышит какой-то далекий крик, отчаянную мольбу о помощи падающего в бездонную темноту, где никто не простит и не спасет, а за ней – хриплый плач ребенка.
Потом слышит, как стучат толстокожие руки, тихо, но настойчиво…
Тотоктотоктотоктотоктотоктотоктоток!
У нее больше нет сил, чтобы закричать или броситься прочь.
Но Аделаида собирается с духом, поворачивает ручку двери и выходит в черную, как копоть, ночь Лермы.
Над долиной носятся драконы из облаков.
Виднеются далекие звезды и выцветшие туманности.
Чудовища прижимаются к Аделаиде, окружая зловонием; она раскрывает руки для объятий и улыбается: в трупном дыхании ей чудится обещание покоя, а из их животов доносится теплое, успокаивающее урчание весны, которую Аделаиде не суждено увидеть.
* * *Старый черный «Сеат Ибица» стоит у подножия скалы, на капоте вмятина, словно его ударили чем-то тяжелым, или кто-то прыгнул на него обеими ногами.
Ветер раскачивает красную шапку, висящую на ветке на краю неровной горной тропки.
Вверх, еще вверх, к центру Лермы.
В полуразвалившемся доме, о котором среди жителей окрестных деревень ходит дурная слава, полчища мышей снуют по полу кухни, заваленному разбитой посудой и тряпками, в поисках теплого убежища. Сегодня первый день черного дрозда. На буфете лежат книги о народных традициях и ведьмах, странный бордовый томик и фотография старухи с серыми глазами, полными злобы.
Некоторые мыши залезают в подвал через щели между гнилыми досками на полу. В подвале, на глинистом полу растут яркие мясистые подземные грибы. Время, вода и грызуны разворошили податливую почву, вынеся на поверхность медный котелок, покрывшиеся мхом маленькие кости и толстовку с надписью ЛЕОНАРДО.
Прочь отсюда, из дома, населенного безумием и призраками, внутрь сырого жилища, где все еще воняет сигаретным дымом. Севший мобильник, чемодан, одежда, пачки таблеток, многочисленные бутылки из-под вина и единственный огонек в абсолютной темноте заброшенной деревни – это зеркалка Canon лежит на полу, сломанная, но все еще включенная, с почти разрядившейся батарейкой.
Сломанный чип заставляет кадры пробегать по маленькому разбитому экрану – такой парад снимков для зрителей-привидений: виноградники, холмы, облака, Бассавилла, Лерма, старуха, полустершаяся надпись, скала, долина, пустые комнаты, а потом тропа, и в центре этой тропы кто-то – или что-то – стоит…
Существо с головой свиньи прижимается к ветке, ухмыляется; глаза, как фары, светятся в темноте; оно пытается выбраться из многовековой ямы ненависти, тоски и грязи.
Потом батарейка садится, экран камеры пиксель за пикселем гаснет, становясь блеклым, как все, что только существует на свете.
Эффект затухания.
Борго выдыхает и снова погружается в сон.
Молчаливый, неподвижный, мертвый, он тонет в темноте и запустении, соперничающих между собой в желании угодить своему хозяину.
Пустующий дом
Нам казалось, пустующий дом – отличное место, чтобы покурить гашиш. Под сенью трухлявых тополей, между которыми потрескалась земля, с осыпавшимися кирпичами и сломанными балками, он стоял в лиловом свете августовского вечера. Словно деревенская версия «Острова мертвых» Арнольда Бёклина – пустынное место, где можно отдохнуть в тишине.
Под колесами машины, трясущейся на колдобинах грунтовки, изъезженной тракторами, клубилась пыль, а радио выплевывало отрывистые слова из песни Рино Гаэтано,
…в лесу, где спилены буки, под незрелыми облаками больного неба…
На пассажирском сидении развалился Фульвио, нагревая гашиш, с неба лились сумерки, а в ослепительном свете фар, прыгающих вверх-вниз, вниз-вверх, перед нами плескался силуэт
…осталась старуха с палкой, которая прыгает…
Я затормозил, вглядываясь в наступившую ночь.
Потом мы зашли внутрь.
В пустующем доме было прохладно. Снаружи – летняя жара, а внутри – прохладно.
Мы закурили и стали бродить по комнатам, засыпанным листьями, щебнем, мертвыми насекомыми, рассматривали странные граффити на стенах и разросшийся плющ, который отвоевывал у теней территорию.
Время шло, но уходить мы не собирались. Фульвио выпускал клубы дыма, болтал и смеялся. А я не мог оторвать взгляд от каракулей на стенах, закорючек и загогулин, напоминавших лица, языки и косые глаза, которым не суждено увидеть ничего, кроме этих разрушенных стен.
Стало совсем темно. Но выглянула луна, и ее бледное сияние, сочась из окон, освещало все вокруг.
Поэтому мы решили остаться здесь еще ненадолго и насладиться прохладой пустующего дома.
Ошалевший от наркоты Фульвио свернул в длинный коридор, а за ним потянулась зловещая, горбатая и кособокая тень.
Между раскрошившимися кирпичами валялись скелеты мертвых голубей и даже труп маленького кролика.
Снаружи тихо напевали тополя, а я вслед за Фульвио брел по пустующему дому.
– Пошли отсюда нахрен, пива хоть выпьем, – предложил я, но Фульвио все шел и шел, а я тащился за ним и за его кривой, старческой, кобальтовой тенью.
Из коридора мы вышли в огромное помещение без окон – наверное, здесь раньше была конюшня или кладовая.
Нас окутала тьма. Густая, пыльная, мерзкая.
– Посвети-ка, Джиджи, – прошептал мой друг, стоявший чуть-чуть впереди. Его голос дрожал – как у того, кто понял, что совершил ошибку.
Я послушался и щелкнул зажигалкой с Веселым Роджером.
И вот тогда, в вонючих желтоватых отблесках, в этом зале, где все стены были изрисованы граффити, когда мои барабанные перепонки лопались от воплей Фульвио, мы обнаружили, что пустующий дом вовсе не пуст.
Пука
Надо оформить документы, надо подготовиться к похоронам, надо освободить квартиру до конца месяца.
Мало того, что у тебя горе, так еще приходится делать кучу всяких дел, свалившихся, как снег на голову.
Стоя в пелене дождя, окутавшей кладбище, под темным небом, набухшим, как чернильный мешок каракатицы, Элио Дзоппенья смотрел, как гроб опускают в грязную яму.
Он не мог поверить, что там лежит его мать. Неужели у всего на свете, у любого чувства, улыбки, у слез и борьбы, конец только один – быть заколоченным в деревянный ящик и сгнить в сырой земле?
Как матрешка, которой уготовано небытие.
Он бросил цветок на гроб, и небо над головой раскололось с оглушительным треском. Эхо отразилось от склепов и часовен страны мертвых.
По дороге домой Элио рыдал, как маленький, думая о том, что остался один.
* * *Он три дня разбирал вещи матери – столько в квартире было сервантов и шкафов, коробок и всякого барахла, безделушек и пропахшей нафталином одежды. Элио то и дело погружался в воспоминания, натыкаясь на фотографии, старые любовные письма и украшения, которые мать носила незадолго до
