Уиронда. Другая темнота - Луиджи Музолино
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Открой гребаное окно, Андреа!
– Нет!
Пытаясь защититься, я схватил с журнального столика, стоящего слева от меня, первое, что попалось под руку: это оказался тяжелый сборник готических рассказов. Как только они увидели книгу, образ моих родителей с жужжанием растворился в воздухе, и я снова увидел измученные силуэты сборщиков абонентской платы. Теперь их изводило судорогами и рвало кровью прямо на черные плащи. На стекло попал червивый комок гнили.
– Фууу! Книги?! Почему просто не включить телевизор, Андреа? Там как раз показывают «Сделку»! Разве это не интереснее?
– Нет. Совсем не интереснее, ублюдки… – заорал я, держа книгу перед собой на вытянутых руках, как Библию или распятие. – Убирайтесь!
Сборщики абонентской платы завопили так, что зазвенели стекла. Они вцепились в плащи и начали складываться, как оригами, пожирающее само себя.
Не отрывая взгляда от окна, я сполз на пол.
Снаружи, в усталой ночной темноте, глухо завывала метель. Снежинки бешено мелькали за стеклом, как изображение на экране сломанного телевизора.
* * *Через пару недель, когда я пришел к выводу, что причиной галлюцинаций стал плохо переварившийся жареный перец с луком и помидорами, коллега спросил:
– Слышал о плате за телевидение?
– Нет, а что?
– Теперь ее включат в счет за электричество. Придется платить, выхода нет.
– Вот дерьмо.
Вечером, отработав двенадцать часов в офисе, в старом здании на окраине, я вернулся домой. Метель кончилась.
Покорившись судьбе, я медленно поднялся по лестнице, вставил ключи в дверной замок и на мгновение задумался. Еще можно сбежать, прыгнуть с моста, например, попасть в мир, откуда нет возврата. Но я понимал, коллега прав: еще никто не смог спрятаться, никто, даже в царстве мертвых.
Я зашел в квартиру.
Развалившись перед телевизором, они сидели в темноте на диване в гостиной. На ногах – смешные пушистые тапки, на бледных лицах – огромные ухмыляющиеся рты, полные ржавых антенн.
– Я же говорил, мы найдем, как сюда попасть, Росси. Мы всегда находим.
Я кивнул:
– Зря мне говорили «просто не впускай их», это не работает…
– Нет, конечно. Больше нет. Иди, посиди с нами, будь паинькой.
Я взял пульт и сел на подушку между двумя фигурами. От них пахло сгоревшими кинескопами, лежалым попкорном, увядшими цветами, молочным супом и пересыпанной нафталином одеждой моих родителей. Сборщики обняли меня за плечи. Их руки были холодны, как мусорные мешки, набитые мокрыми листьями и землей. Я включил телевизор на десятом канале и застонал. Плоский экран запестрел калейдоскопом немых цветов и ослепительных звуков.
– О, сейчас как раз начнется «Сделка»! – воскликнул сборщик, весело хлопнув меня по спине. В нескольких сантиметрах от своего лица я почувствовал его гнилое дыхание.
А когда они вставили ржавые клыки мне в голову и принялись высасывать мозг, как пудинг, я молился о том, чтобы умереть, чтобы не стать похожим на них – сыном бездушного белого шума.
Тело
Тот запах наших лет почивших…
Мы уехали, когда мне было тринадцать.
На последнем корабле, испугавшись Конца, надеясь ухватить хоть клочок будущего. Мы нашли деньги. Большинство остались там.
Пока Корабль выходил на орбиту и брал курс на Еву, первый построенный на Марсе город, я думал о друзьях и бабушках с дедушками, оставшихся на Земле, как в западне, и смотрел на планету, которую мы изуродовали и отравили. Это больше не голубая планета. Теперь здесь плещутся серые моря пластикового мусора и нефти, над континентами сгущаются радиоактивные тучи, везде царит ненависть и расизм, а под фундаментами домов, в земной коре, появляются трещины – огромные, словно бездонные пропасти; они расползаются в разные стороны и пожирают все.
Интересно, какая жизнь ждет нас на Марсе, в гигантских куполах из сфероргстекла?
Мама с папой плакали. Из-за возрастного ограничения для тех, у кого есть возможность спастись, бабушек с дедушками пришлось оставить в мире, который медленно скатывался к апокалипсису.
Я сдерживал слезы. Здесь и так было достаточно боли. В этом огромном зале Корабля сидели «элитные» беженцы, в основном белые европейцы, представители высшей буржуазии, которые нашли деньги, чтобы заплатить за последний путь к спасению. Пахло по́том, чувством вины и облегчения.
Я зажмурился и снова открыл глаза. Еще раз посмотрел в иллюминатор на пепельно-серую грязную планету, где людей убивали за кусок хлеба или глоток воды, где бури приносили гангрену, а бесконечная зима чернила плоть и души оставшихся. Где свирепствовали племена отчаявшихся и людоедов, готовые на все, чтобы отсрочить вымирание.
Сжимая руки родителей, я молился – только бы Бога на самом деле не существовало, только бы не было главного свидетеля этого позорного бегства, навсегда запятнавшего нашу совесть. Я один так думал? Мне одному было стыдно? Трусы. Мы трусы и всегда были трусами. Всегда.
Хоть бы заснуть и проснуться уже на Марсе, чтобы не думать, чтобы не чувствовать, как тяжело дается это прощание.
Нас ждало двести пятьдесят семь дней пути.
Ничего чернее, чем пространство между звездами, я никогда не видел.
* * *Мы привыкли к Кораблю, в котором сидели, как мыши в стеклянной клетке.
Правда, не все. Кто-то сошел с ума. Еще бы – нервы, тьма, вибрировавшая между звездами, невероятные траектории, по которым перемещались Фобос и Деймос, вид Солнца и Луны с Марса. Там ждал нас новый негостеприимный малиновый мир.
Ева, Новый Эдем, тюрьма. Блестящий чистый город, где повсюду стекло и трубы с углеродом, где воду с помощью насосов, нагнетающих давление, перекачивают с полярных шапок, покрытых снегом и вантаблэком, а кислород вырабатывают атмосферные макропроцессоры и синтлеса.
Родители сняли двухкомнатную квартирку на третьем подземном уровне Южного купола. Лучшее было нам не по карману. На ежемесячную плату за нее на Земле мы могли бы купить жилье в центре города. Но здесь, на Марсе, мы считались почти нищими, и в квартире у нас были лишь голые стены, покрытые цементным клеем, и мебель из ДСП. Там мы только спали и ели. Все свободное от дел время (а день здесь длится двадцать четыре часа тридцать семь минут), проводили «снаружи» – то есть под куполами, уставившись на чужое небо, которое стало нашим. Разглядывая все вокруг – а вокруг была лишь пустыня да кроваво-красная пыль.
Часто по вечерам или ранним утром мы с мамой и папой приходили на холмик недалеко от места утилизации отходов, садились и, когда умирало фиолетовое небо, всматривались в горизонт, пытаясь отыскать сероватую точку, наш бывший дом.
