Уиронда. Другая темнота - Луиджи Музолино

разрушающего еще одну часть города, купол, дорогу или синтлес, благодаря которым у нас есть кислород.

Рано или поздно труп сгниет полностью и минерализуется. На первый марсианский город начнут сыпаться кости. Гигантские, белые кости – на красную пустыню. А когда будет разрушен даже атмосферный макропроцессор, мы задохнемся, сожалея, что не остались на Земле.

А может, мы умрем раньше, от голода.

Мои соседи – отец, мать и двое детей – прошлой ночью покончили жизнь самоубийством, приняв смертельную дозу синткаучука.

Я лежу на диване и курю.

Бодрствование – забвение – забвение – бодрствование.

Представляю вонючие нижние этажи Евы, подвалы, где люди в кромешной тьме на ощупь ловят мышей и тараканов, а потом жарят их на чугунных печах.

Представляю сошедшую с ума с окосевшими от наркотиков глазами жену, скелеты бабушек и дедушек, минерализовавшиеся на Земле, представляю, какое выражение лиц было бы у моих родителей, если бы они увидели, что стало с их мечтой о светлом будущем в новом мире.

По телевизору блондинка с искусственными сиськами уверяет, что власти готовят специальные Корабли, и на Землю смогут вернуться те, у кого хватит денег на билет. Уверяет, что ядерная зима на Земле, по всей видимости, заканчивается, и воздухом снова можно дышать.

Переключаю каналы.

По одному поют очень старую, еще земных времен, французскую песню «Нас ветер унесет».

…К Большой Медведице послание,Намеченный маршрут исканий,Мгновенья бархатного фото,Пусть это вздор, пустое что-то.И это ветер унесет.Исчезнет всё.Нас тоже ветер унесет……Тот запах наших лет почивших,Что в дверь твою порой стучится,И бесконечность разных судеб…Возьмем одну, кто нас осудит?И это ветер унесет…[33]

Я разражаюсь хохотом.

Выключаю телевизор, продолжая курить и хохотать. Смеюсь, смеюсь и смеюсь, и все никак не могу успокоиться. Так громко, что не слышу, как кусок Тела снова падает на купол где-то вдалеке, а в небо взмывают столбы красного песка, закрывая горизонт, где все еще сияют звезды – они будут сиять еще много лет. Но не вечно.

Не вечно.

* * *

Я умираю одним майским утром от голода и безумия, задыхаясь от углекислого газа, который сам и вырабатываю, пуская слюни и склоняя голову на грудь, как обкуренный Иисус Христос.

Я умираю, и все становится невероятно черным.

На какой-то миг. Вспышка, миллисекундный взмах крыльев бабочки, тонущей во тьме разрушающейся планеты.

А потом попадаю в Тело. В его гнилую, вздувшуюся плоть, в кости с высохшим костным мозгом, в мягкие тусклые глаза, которые ввалились в минерализовавшиеся глазницы, но продолжают смотреть на Еву.

Это не Ад, не Чистилище, не Рай, не Забвение, не Реинкарнация.

Это Тело, где находимся все мы. Я чувствую то, что́ от меня осталось, и что́ осталось от всех остальных, кто переселился в Тело – от бабушек и дедушек, от родителей, от жены, от каждого мертвого человека, с незапамятных времен. Здесь мы все неразрывно связаны, как в пчелиной колонии, воспевающей смерть своей любимой королевы. Нити смерти переплетаются и разделяются, растворяясь друг в друге и расщепляясь, а мы, клетки вымирающего человечества, вибрируем, находясь в состоянии, которое нельзя назвать ни благодатью, ни наказанием, мы – наночастицы душ – объединены в этом Теле, которое мертво и продолжает гнить и умирать.

Тело – это Смерть всего, чем мы были. Олицетворение Вымирания. Человеческая порода в чистом виде на пороге исчезновения. Здесь, в этом усталом, раздутом, чудовищном трупе, смешались тысячелетние страхи, суеверия, мольбы, торжества, ритуалы, веками накопленные с тех пор, как первый человек осознал наступление Конца.

И теперь я (мы) смотрю (смотрим) на мир его мутными гнилыми глазами.

Миллиардами глазных склер мы рассматриваем все вокруг, ощупывая взглядом каждый уголок Вселенной. Всматриваемся в прошлое, настоящее и последние дни будущего.

Я вижу грустное существо в жилище под землей, вижу, как оно с хохотом разбивает телевизор, как смотрит на Землю, поглощаемую вакуумом, как освобождается от плаценты, как сжимается, исчезает, не существует и возвращается в Тело, где есть все, что за тысячелетия Истории определило род человеческий.

Я вижу, как рушатся цивилизации и империи, как вожди топят свои души в лужах крови.

Тело – это Смерть, и, умирая, оно питает само себя. Это все, чем мы были и являемся, все, что определяло наши поступки на Земле, а потом и на Марсе.

Смерть.

Тело – наш единственный двигатель, то, что всегда управляло нами.

Мы и есть Тело – тот мотор, тот механизм, бензин у которого почти закончился.

И сейчас вместе с Телом мы наблюдаем нечто ужасное, странное, страшное и непонятное.

Эти маленькие кружочки, бессмысленно вращающиеся на орбитах, этот плевок космической пыли, покрытый мертвыми бактериями, этот красный каменный шар, усеянный разбитым стеклом, где последние остатки того, кем мы были, пытаются выжить и найти ответ на вопрос, что же такое Тело, не зная, что они сами – это и есть Тело.

Я разлагаюсь и попадаю в пустыню на Марсе и во все уголки Вселенной, а потом возвращаюсь сюда, к своим собратьям, которые существуют и распадаются, и, умерев, не перестаю изумляться – изумление все не проходит, не проходит и не проходит.

Если бы я мог смеяться, я бы хохотал до сих пор. Но я не могу. Я могу лишь существовать, в медленном умирании этого гигантского Тела.

И когда последний человек погибнет и воссоединится с нами, гниение Тела завершится, и оно снова погрузится в Великое Ничто, которое его породило.

Я (Мы) буду (будем) свободен (свободны).

Умирая, Смерть станет Жизнью. И мы будем свободны.

Все, без исключения.

И то, что от нас останется, рано или поздно превратится в холодный сияющий ужасный Черный свет – после того, как появится слово

КОНЕЦ

Зачем старики смотрят на стройки

Камилло Боджетти вышел на пенсию, провел несколько лет, наслаждаясь заслуженным отдыхом, и вдруг почувствовал себя старым, одиноким, жалким.

Как же удивительно быстро пролетело время!

Страшно об этом думать, но, может быть, через считанные дни (Боже, даже минуты!) его жизнь подойдет к концу.

Каждое воскресенье Камилло ходил в церковь и рассеянно слушал мессу. Все его мысли были сосредоточены на одном – молиться Богу, чтобы неизбежная развязка не стала слишком тягостной, чтобы не превратиться в слабоумного, издающего безумные вопли и неспособного самому вытереть себе задницу.

Однажды воскресным утром, шагая с тростью из церкви домой, Боджетти увидел старика, наблюдающего за стройкой. Конечно, он замечал такое и раньше, но в этот раз решил остановиться.

Со всех сторон строительной площадки стояли ограждения, а в центре рабочие копошились у ржавой трубы, вставленной в глубокую дыру в бетоне.

Старик был обычным стариком. Очень похожим на Камилло. Та же порода. Порода тех, кому до всего есть дело. Он смотрел на стройку точно так же, как тысячи других стариков во всем мире. Руки заложены за спину, спина сгорблена, неряшливая одежда,