Франкенштейн, или Современный Прометей. Последний человек. - Шелли Мэрри

- У этого человека чума, - сказал спокойно пророк.

Из уст несчастного вырвался крик; тотчас за тем он сделался недвижим и всем стало ясно, что крестьянин мертв.

На площади раздались крики ужаса. Все бросились спасаться бегством - за несколько минут площадь опустела, труп остался на земле, а безумец, притихший и утомленный, сел подле него, подпирая иссохшей рукой свою худую щеку. Вскоре несколько человек, посланных городским управлением, пришли убрать труп. В каждом из них несчастному безумцу привиделся тюремщик. Он кинулся бежать, а я продолжил путь к замку.

Жестокая и неумолимая смерть вступила и в эти любимые стены. Старая служанка, которая когда-то нянчила Айдрис и жила с нами скорее на положении уважаемой родственницы, чем прислужницы, за несколько дней до того побывала у замужней дочери, жившей в окрестностях Лондона. Вернувшись к нам, женщина заболела чумой. От надменной и суровой королевы Айдрис редко видела ласку. Добрая нянька заменяла ей мать, и даже недостаток образования, смирение и беззащитность делали ее особенно дорогой нам. Больше всех ее любили дети. Я не преувеличу, если скажу, что застал свою бедную жену обезумевшей от горя и страха. Она сокрушалась о больной, но не меньше думала о детях и об опасности заражения. Мое появление было для нее словно свет маяка для мореходов, проходящих у особо опасных берегов. Она вверила мне все свои тревоги, положилась на мое решение, и ей стало легче хотя бы потому, что я разделил ее опасения. Бедная наша няня вскоре скончалась.

Тревога за нее сменилась глубоким сожалением, сперва мучительным, но тем легче поддававшимся моим утешениям. А затем сон, этот великий целитель, смежил заплаканные глаза Айдрис и принес ей забвение.

Она уснула, в замке воцарилась тишина, отошли ко сну и все другие его обитатели. Бодрствовал только я; все долгие ночные часы мысль моя работала словно десять тысяч мельничных колес, быстрых и неостановимых. Спало все - спала вся Англия. Из своего окна, за которым расстилалась обширная равнина, освещенная звездами, я видел мир, погруженный в тишину и покой.

Я бодрствовал и жил, а мой народ был во власти брата смерти. Что, если над ним воцарится второй, более могущественный из двух братьев? Полночная тишина, как это ни покажется странным, звенела у меня в ушах. Одиночество сделалось мне невыносимым. Я положил руку на бьющееся сердце Айдрис; я склонил голову, чтобы уловить звук ее дыхания и убедиться, что она еще жива.

Был миг, когда мне захотелось разбудить ее - такой малодушный ужас овладел мною. Великий Боже! Неужели когда-нибудь будет так? Все умрут, и я один буду бродить по земле? Неужели я слышу сейчас смутные, невнятные голоса и верю их пророческому смыслу?

Том II. Глава восьмая

337

...Остерегать не может

Пророчество о том, что неизбежно.

Как солнца светлый образ в атмосфере

Нам виден, прежде чем оно взошло,

Предшествуют так и событьям важным

Их призраки, и в настоящем дне

День будущий для нас уже грядет*'218.

Глава восьмая

После долгого перерыва живущий во мне неугомонный дух вновь побуждает меня продолжать мою повесть. Но теперь я должен делать это иначе, чем до сих пор. Подробности, содержащиеся на предьвдущих страницах, кажутся пустячными, но каждая из них свинцовой тяжестью клонила вниз чашу весов, измерявших человеческие бедствия. Подробное описание чужих страданий, когда мои собственные еще только предчувствовались; медленное обнажение моих душевных ран; путевой дневник смерти; долгая, извилистая дорога, ведущая к океану слез, - все это сильнее бередит мне душу. Мое повествование заменяло мне опиум; пока оно изображало дорогих мне людей еще полными жизни, надежд и бодрости, я бывал утешен. Теперь мне предстоит описать конец всего, и в этом тоже будет некая горькая услада. Но описывать промежуточные ступени, одолевать стену, воздвигшуюся между тем, что было, и тем, что есть, пока я все еще оглядывался назад и не видел пустыни впереди, - этот труд выше моих сил. Время и опыт поместили меня на высоту, с которой я могу описывать его, указывая лишь на главные события и располагая свет и тени таким образом, чтобы картина была гармоничной в самой своей мрачности.

Излишне было бы описывать бедствия, подобные которым можно найти в сообщениях о прежних эпидемиях, менее ужасных, чем нагла. Если читатель желает узнать о чумных бараках, где смерть приносит желанное избавление; о зловещей черной телеге, подбирающей мертвых; о бесчувственности дурных людей и о страданиях любящих сердец; об ужасных криках и столь же ужасной тишине; о всех страданиях, причиняемых болезнью, бегством близких, голодом, отчаянием и смертью, - пусть обратится к многочисленным книгам, удовлетворяющим такие желания. Пусть читает обо всем этом у Боккаччо219, Дефо и Брауна220. Опустошение всей земли, безмолвие и безлюдье, воцарившиеся там, где кипела жизнь, обступившее меня одиночество лишают реальности даже эти страшные подробности, смягчают их и окутывают мрачную картину прошлого поэтической дымкой. Я могу теперь опускать мелкие детали, чтобы * "Валленштейн" Шиллера в переводе Колриджа. Щит. в пер. К. Павловой.) 338 Последний человек единым взором охватить и отобразить общие черты и общую окраску минувшего.

Из Лондона я прибыл одержимый мыслью, что, позаботившись, как велит мне долг, о благополучии своей семьи, я должен затем вернуться в столицу и занять свой пост рядом с Адрианом. События, сопровождавшие мой приезд в Виндзор, изменили это намерение. Чума была уже не только в Лондоне - она была всюду; как выразился Райленд, она ринулась на нас подобно тысяче голодных и свирепых волчьих стай, завывающих зимней ночью. Когда эпидемия проникла в сельские местности, последствия ее оказались еще более ужасными, а средства борьбы с нею недостаточными. В городах страдания переносились совместно; соседи неустанно заботились друг о друге; действенное милосердие Адриана вдохновляло людей: больным оказывалась помощь и их путь к смерти старались облегчить. Но в сельской местности, на фермах, отстоящих далеко одна от другой, в полях, в сараях разыгрывались трагедии - невидимые, неслышные, незамеченные и оттого еще более ужасные. Помощь врача не всегда была доступна, добывать пищу также стало труднее; не удерживаемые стыдом, ибо их никто не видел, люди решались на дела все более черные и легче предавались малодушному страху.

Случались и героические поступки; рассказы о них волнуют сердце и вызывают слезы на глаза. Такова человеческая природа: прекрасное и уродливое зачастую тесно в ней переплетаются. Читая об исторических событиях, мы поражаемся великодушию и самопожертвованию, которые идут вслед за злодеяниями, и прекрасным цветам, укрывающим собою пятна крови. В мрачной свите, сопровождавшей чуму, случались и светлые дела.