Наваждение - Пола Вольски

Весьма вероятно, слухи соответствовали истине, хотя бы отчасти. Пытки и смерть – участь ее Возвышенных соплеменников, вот только бы знать, кого именно. Этот вопрос не давал ей покоя, и болезненное любопытство, не находя удовлетворения, росло, воспалялось и граничило уже с одержимостью. Тщетно напрягала она зрение, пытаясь разглядеть лица несчастных, от которых ее отделяло расстояние в четыре этажа. Головы – без париков, незавитые, непричесанные, не присыпанные пудрой – большей частью бывали опущены, лица повернуты в другую сторону; если она и видела раньше эти полузамерзшие тела, то лишь облаченными в шелка и парчу. В таком виде невозможно было узнать человека. Порой Элистэ казалось, что мелькают знакомые черты – лоб, подбородок, силуэт, поза, цвет волос или выражение лица. Однажды она заметила прямой бледный профиль, который мог принадлежать только Рувель-Незуару во Лиллевану. Она была в этом уверена. Ну, почти. Но полной уверенности не возникло ни разу.

Правда, кое-что до нее доходило. В ежедневных слухах, долетающих с площади Равенства, часто фигурировали конкретные имена. Элистэ знала, что Стацци и Путей во Крев уже нет на свете, равно как кавалера во Фурно, герцогини во Брайонар и ее четверых детей, барона во Незиля, Арль в'Онарль и многих, многих других. Раз за разом знакомые имена поражали Элистэ как стрелы, и каждое новое имя заставляло ее содрогаться, тогда как у бабушки лицо застывало словно маска, что в конце концов заметила даже мадам Кенубль и впредь взяла за правило ограничиваться новостями общего характера. Но имена все равно проскальзывали в вечерних беседах, часто срываясь с губ беспечных мальчуганов. Список убиенных рос с каждым днем. Однако у беглянок были и более непосредственные причины для переживаний.

Время от времени Народный Авангард устраивал в округе облавы. Вероятно, искали скрывающихся Возвышенных, врагов Революции, запрещенные бумаги, издания или письма, нирьенистские памфлеты – одним словом, все, что могло бы сойти за улики. Чем руководствовался Народный Авангард в этих вылазках, почему устраивали обыск именно в этой лавочке или доме, а не в других местах, не знал никто. Возможно, Авангард действовал по наводке тайных агентов, или гнид Нану, или тех и других вместе. Может, просто обыскивал квартал за кварталом. Или же, что тоже вполне вероятно, выбор всякий раз бывал случаен. Об облавах Элистэ узнала от Брева и Тьера, но как-то раз видела процедуру собственными глазами.

Перед ее мысленным взором возникла картина.

Ледяные зимние сумерки. Перед лавкой торговца шелками, расположенной на улице Клико наискось от «Приюта лебедушек», останавливается закрытая карета с ромбом на дверцах. Элистэ, закутанная во все теплое, как всегда, стоит у оконца. Она немного отступает, прижимается лицом к стене и щурится, чтобы лучше видеть. Из кареты вываливаются народогвардейцы, и в темном морозном воздухе пар их дыхания напоминает тусклое пламя, изрыгаемое драконом. Маленький отряд разделяется, двое или трое бегут к задней двери, остальные штурмуют парадное и врываются в лавку. Какое-то время все тихо, если не считать нескольких горожан, привлеченных прибытием кареты и высыпавших на улицу посмотреть, чем все кончится. И вот появляются народогвардейцы. Они волокут мужчину и женщину, которая царапается, отбивается, пытаясь вырваться, – но тщетно. Их затаскивают в карету, дверца с треском захлопывается – и экипаж отъезжает. Занавес опускается, улица тут же пустеет. Наутро лавочка забита и опечатана, на двери красуется размашистый ромб – конфисковано в пользу Конгресса.

На торговца шелками беда обрушилась без предупреждения. Точно так же она могла обрушиться и на кондитера. И страхи Элистэ, на время утихшие, разгорелись с новой силой. Опасность того, что их обнаружат, возрастала с каждым днем их вынужденной задержки в Шеррине. Мерей. Вся надежда была на него. Что с ним? Погиб, в тюрьме, успел бежать? Где он? Она безмерно устала от ожидания, скуки пополам со страхом, беспомощной пассивности и до сих пор не изжитого удивления перед чудовищной несправедливостью происходящего.

Она пыталась найти забвение в устоявшемся распорядке дня: спать как можно дольше, иной раз за полдень; затем – умывание, туалет и на завтрак – вчерашняя выпечка; несколько часов занятий каким-нибудь тихим делом, изредка разговоры вполголоса; если ходить, то по возможности меньше, да и то на цыпочках. Писание, рисование, игра в карты, вышивание – и ежедневное наблюдение из оконца: столько томительных часов, столько повозок, что тащатся на площадь Равенства, столько обреченных лиц, мучительно напоминающих кого-то…

Трудно было сказать, разделяют ли соседки Элистэ по заточению ее страхи и горечь. По молчаливому уговору они не касались этой темы. Кэрт, за которой, в отличие от ее Возвышенных спутниц, никто не охотился, но которая ставила себя под удар уже тем, что состоит при них, неизменно сохраняла добродушие. Капризница Аврелия так увлеклась односторонней перепиской с Байелем во Клариво, что и думать забыла о жалобах. Она строчила письмо за письмом, в день не менее двух, а то и больше, исполненных, на ее взгляд, самых утонченных чувств. Аврелия обожала отпускать намеки и дерзкие замечания: «Он поразится! Он подумает, какая я смелая!» или «Я краснею – возможно, слишком много себе позволяю». Когда, однако, ее просили уточнить, что именно она написала, Аврелия напускала на себя благородную сдержанность: «Я обязана хранить молчание, иначе это будет нечестно по отношению к Байелю». Через несколько дней ее соседки уже не ловились на эту удочку, но их безразличие не сказалось на количестве писем, которые множились с невероятной быстротой и куда-то исчезали. Аврелия отказывалась говорить, куда именно: вероятно, нашла для них тайник. Элистэ злили многозначительные ухмылки и ужимки Аврелии, и вскоре она прекратила расспросы.

Когда наступали ранние зимние сумерки и последние покупатели покидали «Приют лебедушек», вся компания спускалась вниз на кухню, где их ожидали тепло очага, еда, беседа, вино, сердечное общение. Лучшее время суток, увы, слишком недолгое, ибо семейство Кенубль вскоре отправлялось спать. Несколько лишних минуток, проведенных на кухне, как правило, посвящались легкой физической разминке. Здесь можно было потанцевать под мелодию, что тихо напевала Кэрт; три девушки скользили, кружились и приседали, и тени их плясали на стенах и ставнях. Цераленн не принимала участия в этой забаве, она мерила кухню решительными шагами, и бледное ее лицо казалось розовым в красноватом свете угасающего камина. И вот наступало время идти обратно. Для Элистэ это было всегда мучительно. Каждый вечер ей становилось все труднее заставить себя подняться по лестницам, взойти на ненавистный чердак. В их убежище было так тихо, так тесно – они жили, словно мышки за плинтусом.