1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Полковнику Серюзье из конной артиллерии 2-го кавалерийского корпуса Монбрёна особенно повезло. Казаки схватили его как раз тогда, когда он собирался перейти Неман, но был ранен. Полковника ограбили и ободрали до нитки, и ему пришлось идти на морозе по льду и снегу голым и босым. Приведенный к Платову, он пожаловался на обращение с ним, но в ответ выслушал лишь высокомерное порицание, мол, виноваты сами. К счастью для Серюзье, его пожалел сын Платова и, приказав перевязать раны, предложил кое-какие обноски в качестве одежды. Даже такая забота мало что изменила бы в положении полковника, если бы того погнали на восток под конвоем казаков, когда бы не необычайное расположение фортуны. Серюзье случайно встретил русского полковника, которого взял в плен под Аустерлицем семь лет тому назад и с которым обходился благородно. Тот дал ему одежды и денег и сам лично вверил командиру конвоя, пригрозив тому наказанием в случае скверного обращения с пленным. Но удача не оставляла Серюзье и дальше. В Вильне его увидел великий князь Константин, не забывший, как они по-приятельски общались в Тильзите и Эрфурте, после чего французский артиллерист очутился в привилегированных условиях{975}.

Традиционной участи пленных избегали обычно и те, кто располагал какими-то востребованными навыками: особенно ценились медицинские знания. Как только выяснилась профессиональная принадлежность доктора де Ла Флиза, того попросили взять на себя обязанность полкового врача-хирурга в захватившей его русской части. Угодив в неволю, доктор Генрих Роос тоже начал работать на благо русской армии. Наступавшие русские захватывали с собой по пути портных, сапожников, кузнецов и лиц других профессий. Один французский горнист полюбился взявшим его в плен казакам из-за игры на кларнете, и они оставили его при себе для увеселения. Иных мастеровитых пленных, чтобы получить выгоду от использования даровой рабочей силы, забирали из колонн по пути владельцы поместий, мимо которых их гнали{976}.

Как убедились многие солдаты на практике, принадлежность к определенной национальности могла в некоторых обстоятельствах послужить им на пользу. Немцы часто использовали шанс, в то время как голландцы, чтобы избежать особо жестокого обращения, прикидывались немцами, как и поляки. Испанцы и португальцы громко заявляли о своей национальности, причем небезуспешно, поскольку партизанская война в Испании против французских захватчиков превратилась в популярную легенду в России. Дон Рафаэль де Льянса, офицер полка Жозефа-Наполеона[228], при сдаче в плен у Березины сказал русским, что он и его солдаты испанцы, и те приветствовали их с воодушевлением. Когда их проводили мимо других русских частей или отрядов крестьян, обычно смотревших на чужаков со злобой, казаки кричали тем: «Гишпанцы!», вызывая с их стороны уже иную, более теплую реакцию. Все симпатии и восторги не помешали де Льянсе очень сильно отморозить нижнюю часть лица, и позднее ему пришлось заказать серебряную имплантацию, каковую он в свое время передал вместе с саблей и шпорами своему наследнику{977}.

Сержанта Бернара поразил прием, оказанный ему и его раненым товарищам при въезде их телег в Москву. «Тут я должен отдать дань справедливости жителям Москвы, ибо от них мы не слышали ни единого возгласа ненависти, ни одной угрозы. Все наоборот, я встречал с их стороны недвусмысленные знаки сочувствия, и моя маленькая телега наполнилась горами провизии, положенной туда незаметно незнакомыми людьми», – писал он. Немного подлечившись и начав передвигаться самостоятельно, сержант явился с визитом в дом немецкого семейства, где квартировал полгода назад, но с грустью узнал, что тех лишили владения и отправили в ссылку за дружественное отношение к французам{978}.

В итоге, пленных передавали гражданским властям в каком-нибудь провинциальном городке, где те наконец-то получали полагающиеся им средства на пропитание. Им позволялось наниматься на работу, офицеров отпускали из мест содержания под честное слово и большинство их встречали нормальное отношение. Хотя попадались и исключения. «Катитесь вы к черту, псы французские, – громыхал губернатор Тамбова, князь Гагарин, когда некоторые из немецких пленных осмелились пожаловаться ему на условия быта. – Бог высоко, а царь далеко»{979}.

Те, кто перебрались через Неман с остатками отступавшей армии, считали себя в безопасности за пределами Российской империи. Сколь же велико оказалось их удивление, когда казаки последовали за ними через границу и многих убили или взяли в плен уже на прусской земле. Но, в итоге, уцелевшие добрались до Кёнигсберга, где Мюрат устроил свою главную квартиру, намереваясь собрать вокруг себя войска, и где все беглецы из России чувствовали себя в законном праве, наконец, перевести дух.

Многие годы потом Белло де Кергор не мог забыть наслаждения от первого мытья: «Мне казалось, тело мое возвращается ко мне, словно бы каждая частичка его вставала на свое законное место, откуда была вырвана.

Все мои мышцы, все нервы расправлялись и расслаблялись». Строки многих рассказов участников тех событий буквально излучают радость от возможности сбросить и сжечь населенные паразитами одеяния и обрядиться во все новое. Но не всегда процесс возвращения к нормальной жизни проходил легко. Мари-Анри де Линьер отыскал хозяев, у которых квартировал в Кёнигсберге ранее, и там его встретили с распростертыми объятиями. Он провел с ними полный удовольствия вечер, но вызвал слезы у членов семейства попыткой играть на рояле поврежденными морозом пальцами. Один офицер, немецкий аристократ, с ужасом признавался, как поймал себя на том, что не берет, а хватает еду с жадностью. «Я все больше демонстрировал тенденцию пользоваться руками, а не вилкой», – писал он. Некоторые находили для себя невыносимым длительное время оставаться в натопленных комнатах и спали с открытым окном, пусть бы на улице и стояла морозная ночь{980}.

Значительное число уцелевших воинов пребывали на деле в куда худшем состоянии, чем им представлялось. Точно так же, как некоторые сходили с ума в Вильне, другие испытывали «нервозную лихорадку» того или иного свойства в Кёнигсберге. Иные подцепили тиф, эпидемия которого вспыхнула на последней стадии отступления. Среди них оказались генеральный инспектор артиллерии Ларибуасьер и генерал Эбле, чьи понтонеры спасли армию на Березине.

Мюрат устраивал смотры и поговаривал о перегруппировке, но оставление Вильны, удержать каковую ему приказал император, а затем и Ковно, который он обещал отстоять сам, не внушали большой веры в слова короля Неаполя. Никто не оспаривал его храбрости, но одновременно и не питал иллюзий в отношении запаса у маршала здравого смысла, как и наличия силы характера. К тому же попытки собрать и сплотить войска изрядно подрывали специфические обстоятельства складывавшейся политической обстановки в широком масштабе.

В Пруссии французы всюду сталкивались с презрительным отношением населения. В Кёнигсберге студенты распевали воинственные песни и декламировали стихи с призывами к Германии подняться против тирании Франции. Покуда солдаты тащились по сельской местности, в них плевали, пусть даже они и были немцами, к тому же местные жители часто отказывались продавать им еду. На многих следовавших отдельно или раненых воинов нападали и избивали их{981}.

Но более тревожные дела затевались на севере, где на соединение с оставшимися войсками Мюрата отходил 10-й корпус Макдональда. Маршал Макдональд по-прежнему имел в своем подчинении около 30 000 чел., находившихся в хорошей форме. С ними представлялось возможным удержать позиции в Восточной Пруссии и заставить русских воздержаться от перехода через Неман. Половина корпуса, однако, состояла из пруссаков под командованием генерала Ханса Давида фон Йорка, истового прусского патриота, не питавшего ни малейшей любви к французам.

В начале ноября Йорк получил письмо от генерала Эссена, русского коменданта Риги, где говорилось о безоглядном бегстве Наполеона из России и содержалось предложение к Йорку перейти на сторону русских и захватить Макдональда. Йорк поначалу отказался даже и рассматривать подобные схемы, но после настойчивых уговоров русских изъявил готовность передавать письма к своему государю от царя в случае, если последний пожелает наладить общение с королем Пруссии. Макдональд заметил наступление некоего «refroidissement»[229], но по-прежнему испытывал непоколебимую веру в воинскую честь прусских офицеров, состоявших под его командованием, и не ожидал чего-то большего, чем снижения энтузиазма при выполнении приказов{982}.

Однако когда в начале декабря Макдональд перешел к отступлению, Йорк и его пруссаки не последовали за ним. Макдональд сделал остановку и отправил Йорку приказ догонять корпус, пока того не отрезали, а позднее, не получив ответа, повторил распоряжение. В окружении Макдональда заговорили об измене, но маршал не желал поверить в способность солдата со столь высокой репутацией, как у Йорка, пойти на подобные вещи.