1812. Фатальный марш на Москву - Адам Замойский

Достигнув Ковно с поредевшим арьергардом, составленным с бору по сосенке из множества частей, Ней занял оборонительные позиции за городом, чтобы позволить пройти на ту сторону как можно большему количеству отставших от своих частей солдат, запастись снабжением и перебраться через Неман. Дело шло медленно, ибо, хотя река как следует замерзла и переходить ее можно было где угодно, все стремились на мост, а давка и скученность вызывала обычные стычки и гибель людей.

Скоро Ней обнаружил опасность быть окруженным казаками, а к тому же очутился под обстрелом артиллерии, подтянутой регулярной русской кавалерией. У маршала имелись несколько пушек, включая и часть доставленных в Понары майором Ноэлем, а потому он сумел на какое-то время сдержать натиск русских. Но войска продолжали таять. Рота немцев из Ангальт-Липпе не выдержала, когда их раненый капитан на глазах солдат приставил к голове пистолет и застрелился. В конечном итоге, Ней остался лишь с горсткой французской пехоты и принялся отступать с боем, уходя от противника через город и по мосту. С солдатским ружьем в руке маршал оставался в передовых шеренгах своего сокращавшегося на глазах войска, командуя им и вселяя дух в сердца солдат до самого конца. Достигнув западной оконечности моста, Ней сделал последний выстрел по русским, а затем швырнул ружье на лед Немана и, повернувшись, пошел прочь{949}.

Генерал-интендант Матьё Дюма перебрался через реку раньше и достиг Гумбиннена, где нашел кров в доме местного врача. Следующим утром, когда Дюма сидел за столом с аппетитным завтраком, включавшим довольно хороший кофе, дверь отворилась, и в помещение вошел неизвестный в бурой шинели. Его поросшее бородой лицо почернело от копоти, а воспаленные красные глаза искрились. «Ну, вот и я, наконец! – объявил вновь прибывший. – Что, генерал Дюма, не узнаете меня?» Дюма покачал головой и поинтересовался у незнакомца, кто он. «Я – арьергард Grande Armée, – ответил тот. – Маршал Ней»{950}.

24

Здоровье его Величества

Первый этап бегства Наполеона протекал в мрачной тишине: он и Коленкур молча тряслись от холода в просторной карете. Но все изменилось, когда 7 декабря они пересекли Неман в Ковно. «Когда мы прибыли в великое герцогство [Варшавское], он оживился и постоянно говорил об армии и о Париже, – писал Коленкур. – Он не хотел принимать никаких сомнений в способности войск удержать Вильну и не желал признать масштабы потерь»{951}. Путешественники сменили экипаж на примитивные сани в виде поставленной на полозья старой кареты. По дороге на запад Наполеон не переставал строить планы, а снег вился вокруг, проникая через щели в плохо пригнанных дверцах.

Император французов возвращался к событиям, приведшим к войне, которой, как он продолжал настаивать, он никогда не хотел, и утверждал, что всегда имел в намерениях восстановить королевство Польша в интересах мира во всем мире. «Они не понимают, я не амбициозен, – жаловался Наполеон. – Недостаток сна, труды, сама война, все это уже не для человека в моем возрасте. Мне по нраву своя постель и отдых более чем кому бы то ни было другому, но я должен закончить работу, за которую взялся. В этом мире есть только две альтернативы: повелевать или повиноваться. Политика любого из правительств Европы в отношении Франции доказала, что она может рассчитывать только на собственные силы, то есть на силы военные». Император увлекался и переходил к рассуждениям на тему Британии, каковую он рассматривал как одно из препятствий на пути к желанному миру, и пытался убедить Коленкура, будто сражался против нее ради всей Европы, которая не осознает, как ее используют злокозненные островитяне{952}.

К моменту, когда в начале вечера 10 декабря путники прибыли в Варшаву, император французов привел себя подобными разговорами в доброе расположение духа и, желая размять ноги, выбрался из саней и пешком пошел в Hôtel d’Angleterre, куда отправили и сани. Пока они шагали по полным людьми улицам, Наполеон громко интересовался у Коленкура, сможет ли кто-нибудь узнать его, но никто не обращал внимания на маленького полного человека в кафтане из зеленого бархата и в меховой шапке. Он казался почти расстроенным{953}.

Пока готовили ужин, а девочка-служанка пыталась развести огонь в холодной комнате, занятой ими в гостинице, Наполеон продолжал с живостью рассуждать. Он отправил Коленкура за Прадтом, который по прибытии немало поразился веселому настроению императора. Однако данное обстоятельство не облегчило беседу для архиепископа Малина. Отмахиваясь от собственного неуспеха одной фразой «от великого до смешного один шаг», Наполеон взялся за Прадта, обвиняя того в неумении сплотить Польшу, собрать денег и предоставить солдат. Он заявил, будто не видел ни одного польского солдата на протяжении всего похода и обвинил поляков в недостатке отваги и решимости.

Тон императора французов изменился при появлении вызванных к нему польских министров. Хотя Наполеон и не пытался скрыть факт вынужденно предпринятого им катастрофического отступления, обошедшегося в потерю многих тысяч солдат, он заверил собравшихся, что в Вильне остались 120 000 чел., и что сам он вернется весной с новой армией. Их же задача накапливать средства и набирать живую силу для обороны великого герцогства. Министры стояли вокруг и постепенно, по мере того, как подогреваемый своими собственными фантазиями император мерил шагами помещение и продолжал бесконечный монолог, их все больше пробирал холодок.

«Я бил русских всегда, – заявлял он напыщенно. – Они не смели противостоять нам. У них больше нет тех солдат, что сражались под Эйлау и Фридландом. Мы удержим Вильну, и я вернусь с 300 000 чел. Успехи толкают русских на ненужный риск. Я дам им две или три битвы на Одере, и не пройдет и полгода, как возвращусь на Неман… Последствий от случившегося не будет. Все дело в невезении, во всем виноват климат. Дело не в неприятеле. Я бил его всякий раз…» И далее в том же духе. Иногда речи эти Наполеон перемежал тем или иным самооправданием вроде «кто ничем не рискует, ничего и не получает», но и того чаще повторял только что найденную и, как видно, понравившуюся ему фразу: «от великого до смешного один шаг»{954}.

Поужинав и показав полякам, что далеко еще не проиграл, Наполеон снова влез в сани и в девять часов тем же вечером поспешил вон из Варшавы. Проезжая через городок под названием Лович, император французов осознал вдруг, что оттуда недалеко до поместья его любовницы, Марии Валевской. Как ему было известно, она тогда как раз находилась дома, и он решил сделать небольшой крюк и посетить ее, повергнув Коленкура в шок. Тот считал подобное настоящим сумасшествием, о чем откровенно сказал императору. Так он не только отдалит момент возвращения в Париж, но и увеличит риск попытки захватить или убить его со стороны каких-нибудь прознавших о поездке немецких патриотов. К тому же данный шаг оскорбит Марию-Луизу, а общественное мнение никогда не простит ему любовных похождений, в то время как армия замерзает в Литве. Обер-шталмейстеру пришлось потратить какое-то время на убеждение Наполеона.

По мере того как сани несли его по безрадостной покрытой снегом местности, император французов то и дело возвращался к общей политической обстановке, словно бы стараясь убедить себя, что все случившееся не более чем небольшая неудача. «Я сделал ошибку, monsieur le grand écuyer[225], не в плане целей и политических возможностей войны, а в том, как я вел ее, – признался он, пытаясь подразнить Коленкура, хватая его за ухо. – Надо было остановиться в Витебске. Теперь бы Александр стоял передо мной на коленях. То, как были разделены русские армии после перехода мною Немана, ослепило меня… Я просидел в Москве две лишние недели»{955}.

Трудно усомниться в справедливости последних слов. За две недели до ухода Наполеона из Москвы Кутузов располагал не более чем 60 000 чел. активных штыков и сабель, а 20 000 казаков, на которых он рассчитывал, находились еще далеко.

Наполеон мог бы штурмовать его Тарутинский лагерь или просто отступить через Калугу, Медынь или Смоленск без наседавшего на пятки противника. Он сумел бы вывезти всех раненых и потребные материальные ценности, в том числе снабжение, а потом встать на зимние квартиры там, где захотел, задолго до наступления холодов. И пусть морозы не были единственным или даже главным фактором, вызвавшим катастрофу, именно они в конечном итоге подрывали любые усилия как-то выправить положение. Большинство русских в то время, а также наблюдатели со стороны, вроде Клаузевица и Шварценберга, пребывали в полной уверенности, что понесенным поражением французы обязаны не Кутузову, а исключительно погоде. «Необходимо признать, – писал Шварценберг, называвший фельдмаршала не иначе как “l'imbécile Kutuzov”, – что осел лягнул самым поразительным образом, сколь только мог ожидать от него простой смертный»{956}.