Периферийная империя: циклы русской истории - Борис Юльевич Кагарлицкий

Индию за 2.5 млрд. долларов, так и не был сдан в срок. Эксперты государственной компании «Рособоронэкспорт» жаловались: «Несмотря на благоприятную картину, складывающуюся по объёмам выполненных контрактов и планов на ближайшие годы, мы сталкиваемся с колоссальными проблемами при реализации этих контрактов, мы сдерживаем подписание ряда контрактов, поскольку не понимаем, как мы их будем выполнять»[814].

Экспортный бум наблюдался и в сельском хозяйстве. При Ельцине импортные тарифы на сельскохозяйственную продукцию составляли, по оценке западных экспертов, «не более половины от мирового уровня, а в некоторых случаях не превышали 10 процентов»[815]. В конце 1990-х годов ситуация изменилась, были приняты меры по защите внутреннего рынка. Американские исследователи признают, что протекционизм «привёл к подъёму сельскохозяйственного производства»[816].

После провала очередных попыток создания отечественного фермерства и преобразования деревни на буржуазный лад, капитализм принял привычную для стран периферии форму латифундии. Крупные инвесторы, скупая землю, вытесняли неэффективных и спивающихся крестьян, заменяя их наёмными рабочими, нередко приезжающими из города. Православная церковь тоже возродила традиции коммерческого землепользования. «Многие монастыри получили землю, — объяснял «Политическому журналу» Игумен Филипп Симонов, занимающийся в Патриархии вопросами макроэкономического анализа и финансовых отношений, — у них есть, чем эту землю обрабатывать, у них есть какие-то производственные возможности в виде станков, машин и оборудования, но не хватает рабочей силы и часто приходится прибегать к применению труда паломников»[817]. Увы, счастливые времена, когда монастыри могли богатеть за счёт эксплуатации крепостных крестьян, ушли в прошлое!

Пропорционально повышению мировых цен на пшеницу увеличивалось и ориентированное на экспорт производство. К 2007 году Россия не только окончательно вернулась на международный рынок зерна, но и заняла на нём 5-е место (10% мирового экспорта). Как и в прежние времена, это немедленно отразилось на внутреннем рынке. Вернув себе традиционное место на мировом зерновом рынке, Россия одновременно воспроизвела и противоречия, с которыми страна сталкивалась на протяжении XIX века. В 2007 году впервые с дореволюционных времён хороший урожай обернулся заметным ростом цен на хлеб. Всё шло на вывоз.

Власть, сознавая политическое значение вопроса, запаниковала. Правительство пригрозило, что «введёт заградительную экспортную пошлину на зерно, если цены на хлеб в России опять начнут расти»[818]. Одновременно чиновники пригрозили «заморозить ценники на бензоколонках»[819]. В стране, благополучие которой держалось на нефти, топливо неуклонно дорожало — как и по всему миру.

Экспортёры зерна ответили дружным негодованием. «Летний рост цен на зерно, — писал журнал «Эксперт», — плата за включение России в мировой рынок. Но это не повод ограничивать экспорт: цена на хлеб всё равно не снизится, а отечественные аграрии и имидж России за рубежом пострадают»[820]. В свою очередь, жители провинциальных городов реагировали на рост цен в соответствии с традициями советского времени, сметая с полок магазинов все товары, поддающиеся хранению. Официальные лица и пресса жаловались, что население «постепенно поддаётся продовольственной панике»[821].

Правительство, возглавлявшееся новым премьер-министром Виктором Зубковым, оказалось в двойственной ситуации, стараясь успокоить одновременно и бизнес и население. После некоторых колебаний было принято компромиссное решение. Официального государственного вмешательства на продовольственном рынке не будет, однако производители продовольствия и торговые фирмы обещали «добровольно» ограничить рост цен.

Вопреки заявлениям правящих кругов, не внутренний, а именно внешний рынок играл решающую роль в экономическом подъёме страны. Он же нередко оказывался и источником внутриполитических проблем.

Приток средств из-за рубежа не мог не сказаться на внутреннем рынке. Падение рубля в 1998–2000 годах сделало отечественную промышленность более конкурентоспособной. Сохранявшиеся протекционистские барьеры вынуждали иностранные компании разворачивать производство на месте, а не ввозить товары из Азии или Западной Европы.

В России собирали бытовую электронику; транснациональные концерны, специализирующиеся в области пищевой промышленности, строили новые заводы, работающие на местном сырье. Но особенно бурно развивалось автомобилестроение. К 2008 году действовало более 10 соглашений о промышленной сборке иностранных автомобилей. Модели Ford, Renault, Kia, Chevrolet, BMW, Fiat, Ssang Yong и Hyundai собирали на российских предприятиях. Заводы в России строили Volkswagen (в Калужской области), Nissan, Toyota, General Motors и Suzuki (в Санкт-Петербурге). Окрестности Петербурга превратились в один из центров нового автомобилестроения. Неудивительно, что этот же регион стал и одним из центров нового рабочего движения. Успешные стачки, организованные свободными профсоюзами на «Форде», оказались своего рода переломным событием, спровоцировавшим в 2007 году волну выступлений на других предприятиях. Рабочее движение было уже не теоретической возможностью, а реальной практикой[822].

Общая численность промышленных рабочих только за период с 1999 по 2004 год выросла на 28.7% и продолжала увеличиваться. Это происходило на фоне незначительного роста заработной платы и усиливающегося разрыва между доходами трудящихся и нового среднего класса. В то время как более благополучная часть населения страны приобщалась к радостям западного потребления (именно они покупали автомобили, бытовую технику и прочие товары, производство которых свидетельствовало о возрождении промышленности), эксперты жаловались, что «по среднему размеру пенсии и зарплаты (с учётом инфляции) достичь дореформенного уровня ещё не удалось»[823]. Иными словами, процветание обошло стороной трудящихся. Неудивительно, что в стране увеличивалось число забастовок.

Показателем этих перемен стали трудовые конфликты 2002–2003 годов, охватившие в первую очередь наиболее «глобализированные» и интегрированные в мировую экономику сектора (авиационный транспорт, добыча никеля и редких металлов). По признанию прессы, «в России благодаря попустительству властей и чрезмерной алчности собственников возникли условия для развития действительного профсоюзного движения. Рабочие успешных предприятий, понимая, какую прибыль они приносят своим корпорациям, показали готовность бороться за повышение своего социального статуса»[824]. Среди среднего класса в «столичных» городах возникла своего рода «мода на левое»[825].

Психологическая депрессия 1990-х медленно начала преодолеваться лишь на рубеже нового столетия. Несколько лет экономического роста, несмотря на всю его ограниченность, не прошли даром.

Другое дело, что, несмотря на рост и успехи рабочего и профсоюзного движения, оно ещё не представляло собой реальной силы, способной изменить общество. Подводя итоги стачечного движения середины 2000-х годов, левый социолог Н. Курочкин констатировал «бастовали, как правило, не крупные фабрики и заводы… а мелкие предприятия». К тому же «количество стачек пока не переходит в качество — требования, выдвигаемые рабочими, обычно носят сугубо экономический характер, не затрагивают политические вопросы вообще»[826].

Транснациональный капитал

В то время как западные компании ввозили капитал в Россию, отечественные его вывозили.

Приток средств на счета российских корпораций способствовал их стремительному росту. Пока иностранный капитал стремился в Россию, дабы закрепиться на растущем внутреннем рынке,