Отверженные - Виктор Гюго

И, отказавшись от света, он замкнулся в своих привычках. Главная из них, которой он никогда не изменял, состояла в том, чтобы держать свою дверь на запоре днем и не принимать никого, кто бы это ни был и по какому бы делу ни пришел, иначе как вечером. Он обедал в пять часов, и затем двери его отворялись. Таков был обычай в его время, и он не хотел отступить от него.

— День слишком тривиален, — говорил он, — и не заслуживает ничего, кроме запертой двери. У порядочных людей воспламеняется ум, когда на небе загораются звезды.

И он запирался днем от всех и не принял бы никого, будь то хоть сам король. Старинная элегантность его времени.

VIII. Двое — не всегда пара

Мы уже упоминали, что у Жильнормана были две дочери. Между ними было десять лет разницы. В молодости они так мало походили одна на другую и характером и лицом, что никто не принял бы их за сестер. Младшая обладала чудной душой, стремившейся ко всему светлому. Она любила цветы, поэзию, музыку, уносилась в какой-то лучезарный мир, была восторженной энтузиасткой и с детства мечтала о герое, образ которого смутно рисовался перед ней. У старшей тоже была своя мечта: ей виделся поставщик, какой-нибудь очень богатый, добродушный, толстый поставщик провианта, муж очаровательно глупый, миллион в виде человека. Или же префект. Приемы в префектуре, швейцар с цепью на шее в передней, официальные балы, речи в мэрии. Быть «женой префекта» — вот что носилось вихрем в ее воображении. Итак, каждая из этих двух сестер, в то время как они были молодыми девушками, погружалась в свои думы и забывалась в своих мечтах. У обеих были крылья: у одной — крылья ангела; у другой — крылья гусыни.

Никакое желание не осуществляется вполне, по крайней мере в этом мире. Никакой рай невозможен на земле в наше время. Младшая сестра вышла замуж за героя своих грез, но умерла, старшая совсем не вышла замуж. Она появляется в нашем романе уже старухой. В то время она была добродетельной, страшно чопорной девой и обладала необыкновенно острым носом и замечательно тупой головой. Характерная особенность: за исключением ее маленькой семьи никто не знал ее имени. Все обыкновенно называли ее мадемуазель Жильнорман-старшая. По части чопорности мадемуазель Жильнорман-старшая могла бы дать несколько очков вперед любой мисс. Чопорность доходила у нее до крайности. В ее жизни было одно ужасное воспоминание: один раз какой-то мужчина увидел ее подвязку! Эта неприступная добродетель еще увеличилась с годами. Материя шемизетки никогда не казалась ей достаточно плотной, а сама шемизетка, по ее мнению, никогда не закрывала шею достаточно высоко. Она увеличивала число крючков и булавок там, куда никто и не воображал смотреть. Подобные особы обыкновенно ставят тем больше часовых, чем меньше опасности угрожает крепости.

И между тем — пусть объяснит кто может эту тайну — она охотно позволяла целовать себя уланскому офицеру, своему внучатому племяннику, которого звали Теодюлем.

Но, несмотря на этого счастливца-улана, эпитет «чопорная» необыкновенно подходил к ней. У мадемуазель Жильнорман была какая-то сумеречная душа. Чопорность — полудобродетель, полупорок.

Эта неприступность соединилась у нее с ханжеством — самая подходящая подкладка. Она принадлежала к братству Пресвятой Девы, надевала в известные праздники белое покрывало, бормотала какие-то особые молитвы, почитала «святую кровь» и «святое сердце Иисусово», проводила целые часы в созерцании перед иезуитским алтарем в стиле рококо, в капелле верных, и уносилась душою к маленьким мраморным облачкам и длинным лучам из золоченого дерева. У нее была подруга по церкви, мадемуазель Вобуа, такая же старая дева, как она, но совершенно тупоумная, в сравнении с которой мадемуазель Жильнорман могла с удовольствием чувствовать себя орлом. Вне сферы Agnus dei и Ave Maria[68] мадемуазель Вобуа не имела понятия ни о чем, кроме различных способов варить варенье. И, дойдя в этом до совершенства, она во всем остальном была, если можно так выразиться, белым горностаем тупоумия без единого черного пятнышка ума.

Нужно заметить, что, состарившись, мадемуазель Жильнорман скорее выиграла, чем потеряла. Так всегда бывает с натурами пассивными, на никогда не была зла, а это можно считать относительной добротой; тому же годы сглаживают угловатости, и время мало-помалу смягчило ее. Она была грустна какой-то неясной грустью, причины которой не понимала сама. Но на ней лежал отпечаток оцепенения уже кончавшейся, но еще не начавшейся жизни.

Она вела хозяйство в доме отца. Жильнорман жил с дочерью, как монсеньор Бьенвеню — с сестрой. Такие семьи, состоящие из старика и старой девы, встречаются не очень редко и всегда производят трогательное впечатление двух слабых существ, опирающихся друг на друга.

Кроме того, в доме со стариком и старой девой жил еще ребенок, маленький мальчик, всегда дрожащий и безмолвный в присутствии Жильнормана. Старик говорил не иначе как строгим голосом, а иногда и подняв трость. «Пожалуйте сюда, сударь!», «Поди-ка, поди-ка сюда, бездельник!», «Ну, отвечай, негодяй!», «Стой так, чтобы я тебя видел, сорванец!» и т. д. и т. д. Он страстно любил мальчика.

Это был его внук. Мы еще вернемся к этому ребенку.

Книга третья

ДЕД И ВНУК

I. Старинный салон

Когда Жильнорман жил на улице Серванден, он был почетным посетителем нескольких влиятельных аристократических салонов. Несмотря на то что он был буржуа, его принимали везде. Его знакомства даже искали, и он был всюду почетным гостем, как человек умный вдвойне, — умом, который был у него на самом деле, и тем, который ему приписывали. Он отправлялся только туда, где мог играть главную роль. Есть люди, которые желают во что бы то ни стало подчинять всех своему влиянию и быть предметом общего внимания; там, где они не могут быть оракулами, они превращаются в шутов. Жильнорман не принадлежал к числу таких людей. Он приобрел влияние в роялистских салонах, которые посещал, не поступаясь собственным достоинством. Он был оракулом всюду. Ему случалось состязаться с де Бональдом и даже с Бенжи-Пюи-Валлэ, и он не уступал ни тому ни другому.

Около 1817 года он проводил неизменно два вечера в неделю у жившей с ним по соседству на улице Ореру баронессы Т., достойной и уважаемой женщины, муж которой занимал при Людовике XVI пост французского посланника в Берлине. Барон Т., страшно увлекавшийся магнетическими видениями и экстазами, умер, разоренный эмиграцией. Единственное оставшееся после него наследство заключалось в десяти рукописных томах с золотым обрезом, переплетенных в красный сафьян. Это были весьма интересные мемуары о Месмере и его сосуде. Из чувства собственного достоинства баронесса Т. не напечатала этих мемуаров и существовала на маленькую ренту, уцелевшую каким-то чудом. Она держалась вдали от двора. «Там слишком смешанное общество», — говорила она и жила в бедности и благородном уединении.

Несколько друзей собирались два раза в неделю около ее вдовьего амелька, и благодаря этому в ее доме открылся самый настоящий роялистский салон. У баронессы пили чай и, смотря по тому, откуда дул ветер — со стороны элегии или дифирамба, сокрушенно вздыхали или приходили в ужас от нынешнего века, от хартии, бонапартистов, слишком щедрых пожалований голубых орденских лент людям буржуазного происхождения, якобинства Людовика XVIII. И затем начинались тихие разговоры о надеждах, которые подавал брат короля, впоследствии Карл Х.

В этом салоне восторгались рыночными песенками, в которых Наполеона называли простофилей. Герцогини, самые изящные и прелестные светские женщины, восхищались глупыми и неприличными куплетами по адресу «федератов»:

Эй, ты, засунь в штаны рубаху!Ведь скажут про тебя, дурак,Что санкюлоты все со страхуУж поднимают белый флаг!

Там забавлялись каламбурами, которые считались необыкновенно грозными, невинной игрой слов, казавшейся язвительной, четверостишиями и даже двустишиями, которые сочинялись на министерство и сторонников умеренной партии.

Играли словами, высмеивая умеренность кабинета министров Десолля и его товарищей Деказа и Десера в стихах:

Чтоб мигом укрепить сей шаткий трон,Деказ, Десоль, Десер, вас надо выгнать вон.

Или же принимались за палату пэров, «палату отвратительно якобинскую» и на списке ее членов комбинировали имена так, что выходили насмешливые фразы.

В этом обществе пародировали революцию и старались подражать ей, но обращали гнев в противоположную сторону. Здесь распевали свое маленькое: «Çа ira»:

Ах, дело пойдет на лад, на лад!Бонапартистов на фонарь!

Песня похожа на гильотину; она так же равнодушно рубит сегодня одну голову, а завтра другую. Это только новый вариант.