Ангелы падали - Андрей Агафонов

«Би–боп–э-лула» современней всех концертов Шнитке.

Матерщинник Летов, в отличие от академичного матерщининка Бродского, — настоящий поэт, наделенный даром когда священного, а когда и вовсе не священного безумия…

Имена могут быть любыми другими. Суть не в именах. Суть в том, что Рим время от времени должны посещать варвары. Они безграмотны, да, или захотели стать таковыми, но с восторгом глядят они на вещи и творят из ложных красивостей подлинную красоту — потому что верят в это. Пусть слащаво, неискушенно, убого или зло — но если веруешь в то, что творишь, то в тебе уже закипает такая горчица, что горы можно двигать простым выдохом: «Х-ха!..»

Что же до приверженцев «высокого искусства», то их удел — веткою чертить фигуры на песке, ожидая чужой тени, или же отсиживаться в своих шахматных башнях и расписных ладьях, регистрируя гусиным пупырчатым пером по засаленным тетрадочкам первые толчки не ими вызванных землетрясений.

1995, Курган

«Я вздрагиваю от холода»

Замысел данного эссе возник запутанно и мрачно: из холодной вражды, из горделивого нарочитого непонимания. Порвав с приятелем–филологом, избравшим целью своей научной деятельности поэзию Мандельштама, я решил добить его заочно — перещеголять. Обставить там, где он обязан расхаживать ферзем по долгу службы; влепить пощечину под видом дискуссии… Но потом я раскаялся в своей гордыне: «Ну и что, напишу о Мандельштаме лучше его, это ведь нетрудно, трудно хуже написать…» И тема увлекла меня сама по себе.

Я кстати объясню, почему трудно написать хуже (а то еще воспримет кто–нибудь предыдущее замечание за ребяческий оговор) — в двух абзацах: достаточно, чтобы покончить с филологией.

В самом этом слове содержатся одновременно преувеличение и пустота: оно состоит из суффикса и префикса, но лишено смыслообразующего корня. Некая «склонность» к некоему «языку». И черт бы с ним, с туманным определением, если б не дребезжала все фальшивее в этом тумане струна мании величия: из сугубо прикладной, практической дисциплины (вроде бухгалтерского учета) филология возмечтала вымахать в «искусство над искусством», в литературный трибунал. Вместо того, чтобы заниматься изучением, сопоставлением и анализом свойств языка, то есть чем–то, предшествующим собственно литературе, филологи взялись извлекать квинтэссенцию из готовых шедевров; странная претензия! Из служанки не выйдет дамы. Но не зря же говорят, что нахальство — второе счастье, и вот уже никого не удивляет словосочетание «анализ творчества поэта Мандельштама». Анализом творчества Господа Бога вы не пробовали заняться?! Я знаю, что даже среди профессиональных филологов попадаются чудаки, искренне любящие литературу: неужели же им не ясно, что они имеют дело со Вселенной, и «анализировать» ее — не дано, можно только догадываться о некоторых вещах?..

Конечно, есть еще музыковеды; почему бы не обрушиться на них? Подобно филологам, они интересны и полезны лишь самим себе; подобно филологам, они паразитируют на чужих судьбах, страстях, трагедиях… Но их жертвы (музыковеды тут выбраны наудачу, автор меломан — жертвы любых теоретиков постфактум) говорили все же на другом языке. Убивает то, что о гениальном писателе или поэте, хозяине именно слов, можно написать сухо, нудно, стандартно — научно. И не только можно — нужно, поощряется и требуется! Научный стиль изложения! Да вот незадача — пока Заратустра спал, овцы объели лавровый венок на его голове и заблеяли возмущенно: «Заратустра не ученый больше!» Дело ведь не в головном уборе… «Гениальный Бахтин» — простите, не расслышал! Он кого–нибудь заставил расхныкаться, рассиропиться, ваш гениальный Бахтин? Он впечатал в мой мозг какое–нибудь огненное видение, он позвал меня с берега голосом, полным высокой тоски: «Тамус!», темную комнату какую–нибудь открыл ли мне? Нет, это сделал Достоевский. Рабле сделал это. А как они это сделали — никто не знает. Потому что это — искусство, творчество, у творчества же нет ни законов, ни закономерностей. То, что убьет меня, другого сделает сильнее. То, что заставит меня зевать, другому переломает кости. И частное мнение г-на Бахтина о «карнавализации» и «полифонии» в романах Достоевского и Рабле останется лишь его частным мнением. Интересная теория, как сказал один великий математик, увидев выведенную мелом формулу:

2х 2=4

Давайте вернемся к некоторым простым и неоспоримым истинам. Искусством является то, что дает катарсис — очищение через ощущение своей причастности ко всему сущему. А это всегда — страдание, всегда — трагедия, пускай страдание светлое, а трагедия — оптимистическая, потому что из человека, самодостаточного, как ему казалось, вытягивают жилы, выпрастывают нервы, и вот они звенят и надрываются от малейшего ветерка, эти связующие его и Вселенную нити. Легчайшая пушинка — конвульсия, судорога, спазм, припадок, обморок, агония! И — да — затем просветление, экстаз, эйфория… Но — анализ?! Какой может быть анализ с комом в горле?! На смертном ложе — ибо каждый раз будто умираешь и рождаешься заново — какая наука?! Право же, надо очень ненавидеть либо себя, либо искусство, чтобы до такой степени лелеять «искусство в себе»… То есть — «науку об искусстве»…

Следует ли из вышесказанного, что возбраняется писать о словах? Да конечно же, нет! Яблочко от яблони, огонь от огня — старые книги, сгорая, рождают новые, из поэтической строчки возникает многотомная сага, культура целого народа вычеркивается десятком безумных фраз… Все длится марафон. Но когда это возможно, огонь от огня? Когда творец воспринимает другого творца. Воспринимает сострадая, завидуя, болея его болью или его наслаждением… И свое сострадание, свою зависть, свою боль он выражает такими, например, словами: «Есть прекрасный русский стих, который я не устану твердить в московские псиные ночи, от которого, как наваждение, рассыпается рогатая нечисть. Угадайте, друзья, этот стих — он полозьями свищет по снегу, он ключом верещит в замке, он морозом стреляет в комнату:

не расстреливал несчастных по темницам…

Вий читает телефонную книгу на Красной площади. Поднимите мне веки… Дайте Цека…»

А потом приходит профессиональный филолог, холодный сапожник, мнимый больной — и пишет пухлую диссертацию на тему «Переосмысление О. Э.Мандельштамом лирики С. А.Есенина в свете гуманистических традиций русской литературы». Патологоанатомы, некрофилы, мясники! Где набраться липкой бумаги на тебя, неисчислимая гуманистическая филолочь?!

Конечно, можно разобрать по косточкам «поэтический синтаксис» поэта Мандельштама: «То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш — и щучью косточку найдешь». Можно рассуждать о наиболее употребительных временах глаголов, обилии предикативных связок и частотности употребления многоточий. Что с того, что никому от этого ни холодно, ни жарко, ни Мандельштаму, ни самому филологу! Ученый! Доктор, мать твою! Ты доживи до этого состояния, до застывшей на губах ухмылочки, до воровского взгляда исподлобья и рыбьей тоски в душе, до легкой рассеянности пополам с жестокой самоиронией:

Меня преследуют две–три случайных фразы —Весь день твержу: печаль моя жирна.О Боже, как черны и синеглазыСтрекозы смерти, как лазурь черна!

Доживи и выживи, пропитайся этим, промаслись!

Но как же, как же — пятна оставлять на документе!.. Нельзя-с, протокол…

Есть еще другие «исследователи» — те, что надеются снискать авторитет не среди коллег (сухарей, синих чулков), а среди толпы. Они обращаются к читателю — и обращаются с ним, как с полным мудаком, призванным только рот открывать от их балаганной сноровки. Основоположник этого стиля «литературной смази» — Набоков — учился в том же Тенишевском коммерческом училище, что и Мандельштам. Вот и затравка для очередной бойкой брехни: танцуем от биографии, замешиваем на скандале, дешевой мистике и комариной, золотушной иронии… Все в ход: бабушка поэта, знавшая по–русски единственное слово «Покушали?», драки на лестнице, комичные дуэли, нелепая внешность, цифирь… Интеллектуализму бы еще подсыпать… Вот–де, в 1889‑м родилась Ахматова, в 90‑м — Пастернак, в 91‑м — Мандельштам, в 92‑м — Цветаева, в 93‑м — Маяковский… Ведь это же что–нибудь значит?! И готова концепция.

При кажущейся противоположности официозной филологии — те же яйца, только в профиль. Опять никому дела нет до самого предмета разговора. Опять главная забота — соблюдение правил игры, а Мандельштам тут случайно, мог бы быть другой кто–нибудь. Одни олухи канонизируют поэта, другие непременно обгадят: гармония!