Грудинин - Михаил Поляков

С запиской в трясущейся руке он стоял несколько минут, растерянно оглядываясь вокруг, не в силах осознать, принять в себя происшедшее. Не то чтобы жена была дорога ему – в последнее время их общение почти сошло на нет, а после происшествия он и вовсе перестал замечать её. Но её уход стал последней каплей, переполнившей чашу его отчаяния. Он сорвался. Вместо занятия насущными, жизненно необходимыми делами, связанными с процессом и бизнесом, он принялся за поиски жены – звонил её подругам, отцу – старому школьному учителю, не любившему зятя и не одобрявшему выбор дочери, ездил к Маргарите на работу. И везде – упрашивал, умолял, унижался. Так человек, дом которого охвачен пожаром, в последней отчаянной попытке спасти своё имущество вырывается из удерживающих его рук соседей и пожарных – невольных свидетелей происшедшего, кидается в огонь и, рискуя жизнью, выносит из пламени какое-нибудь старое ненужное пальто. То же было и с Грудининым. Однако, жену он так и не нашёл. Её отец в своём обычном с ним презрительном тоне отказался отвечать ему, подруги не знали – где она теперь, не появлялась она и на работе. Он, наконец, сдался и прекратил поиски.

X

Время шло, дела становились всё хуже, и Грудинин всё больше погружался в мрачное, угрюмое состояние безысходности. Целыми днями сидел он перед компьютером, изучая форумы и сайты. Сетевое сообщество разделилось на два лагеря – больший – осуждавший его, и гораздо меньший – одобрявший. Но хотя мнений, оправдывавших его, было мало, Грудинин, встречая их повсюду, присматривался к ним, жадно перечитывал и запоминал их. Эти мнения были такие, что Грудинину – богатому человеку, просто завидуют бедные, что виновата мать, отпустившая ребёнка ночью, что за рулём пьют все, и покажите того, кто хоть раз не выпил, и т. д. Всё это казалось очень верным и убедительным Грудининe, а, кроме того, читая дневники этих людей, он и их самих находил симпатичными. Всё это были, как он догадывался по их рассказам и суждениям, люди успешные, предприимчивые и умные, сходных с ним, Грудининым, взглядов. Ему казалось, что мнение этих значительных людей, стоящих высоко над толпой (как он всегда ставил себя) должно быть влиятельнее мнения завистливых неудачников, которые осуждают его, и что это мнение в конечном итоге восторжествует. Он радовался этому как непреложному факту, прямо следующему из логики, и целые дни подряд ходил в приподнятом настроении. Но вдруг читал газетную или сетевую публикацию, в которой об его случае вскользь говорилось как о деле, на которое есть общепринятая осуждающая точка зрения, и это опять разрушало все надежды и погружало его в апатию.

Вообще, напряжение последнего времени сказалось на нем так, что у него как будто вовсе не стало обычных чувств, все они приняли какой-то неестественный, утрированный вид. У него, к примеру, не бывало обычной радости, а было какое-то умопомрачительное животное счастье, в котором он забывал себя и свои беды, и мир заливался для него яркими красками. Но стоило пройти этому состоянию, и возвращалось отчаяние, вдвое более тяжёлое и полностью поглощавшее его. И снова – серый свет вокруг, и – безысходность, и – холодная, мертвящая тоска. Мир его сузился до обшарпанных стен, скрипящих дверей, затоптанных полов и грязных диванов районного суда. Надменные, высокомерные голоса полицейских, отдающие короткие, быстрые команды, исступлённый вой женщин, рёв детей, униженные просьбы осуждённых. И преступники: одни – зрелые, серые, сухие и другие – юные, иногда почти дети, испуганные и беспокойные. Разбитые лица потерпевших, сломанные ноги, бинты, костыли, аптечный запах. И – жёлтое, восковое лицо судьи, пристально смотрящего из-под очков своим блестящим взглядом. В этой круговерти зла и отчаяния промелькнуло мимо Грудинина одно видение, в котором – он не мог впоследствии отделаться от этой мысли – что-то логичное, закономерное было. Словно какое-то пророчество было явлено ему в нем. Случилось это перед предпоследним заседанием, после которого уже назначено было оглашение приговора. Грудинин сидел в коридоре, в ободранном кресле, дожидаясь Буренина, оспаривавшего приобщение к делу документа обвинения. и наблюдал за женщиной лет тридцати пяти, с сухим измотанным лицом, в сером свитере с растянутыми рукавами, сидевшей со своим сыном – шалуном лет шести, который, раскрасневшись и пыхтя, отвинчивал колесо у игрушечной машины. На другом конце коридора послышались вдруг брань и матерщина, перебиваемая диким, неестественным хохотом. Поймав и посадив на руки ребёнка, женщина отвернулась в сторону. Грудинин глянул туда, откуда доносились звуки, и увидел двух полицейских, которые тащили, крепко держа с обеих сторон, упирающегося, сопротивляющегося, невразумительно и хрипло кричащего человека, видимо, по какому-то делу приведённого в суд бомжа. Что-то жаленькое, одновременно же – уродливое и до отвращения отталкивающее было в этой фигуре. Не ясно было даже – мужчина это или женщина, но чем ближе подходила процессия, тем понятнее было, что ведут именно женщину. Она была в разодранном плаще, под которым, кажется, не было никакой одежды кроме грязного, посеревшего белья. Грудинин ещё издали почувствовал исходящий от неё запах испражнений и немытого тела. Что-то, впрочем, знакомое показалось ему в этой фигуре и чем ближе была она, тем пристальнее он вглядывался в неё. Когда полицейские подошли совсем вплотную, Грудинин встал с места и сделал шаг по направлению к ним. Женщина в этот момент захрипела что-то нечленораздельное и откинула назад голову, убирая от лица сбившиеся в колтун волосы. Грудинин глянул на её опухшее, синее лицо и она вдруг, замолчав на половине звука, посмотрела на него. На секунду в её безумном взгляде появилось осмысленное выражение – она узнала его. Несколько мгновений они внимательно смотрели друг на друга.

– Лена! – негромко, но отчётливо, и – как будто невольно произнёс он.

Один из полицейских быстро окинул его взглядом и, увидев хорошо одетого человека, не решился сразу оборвать его.

– Лена! – ещё громче сказал Грудинин.

– Что надо, отойди! – крикнул на него другой полицейский, зло глянув на своего напарника. Они вместе потащили женщину дальше. Но она уперлась пятками в пол.

– А я тебе, я тебе! – хрипела она, вырываясь от своих конвоиров и оглядываясь на Грудинина. – Гад, сволочь! Сво-о-олочь! Мать, за ма-а-а-ть ответишь!

– Да заткнись, – отозвался один из полицейских, коротко и быстро двинув ей кулаком в живот.

– Же-е-нщину бьют, му-у-жчины же-е-е-нщину бьют! – закричала она, сложившись от удара пополам, хрипя, захлёбываясь и глотая воздух, и всё пытаясь оглянуться назад. – Мужчины-ы-ы-ы!

Грудинин на ослабленных, в один миг отяжелевших ногах отошёл в угол и, не глядя по сторонам, опустился в кресло. Ему как-то тяжело и душно стало.

«Что она говорила? Мать? Что там с ней? Как она изменилась так… как это вышло… за пять месяцев? Здесь, за что её? – в странной растерянности перебирал он беспорядочно приходящие на ум мысли, словно отыскивая что-то. – Как? Знала, что… что ли?»

Он глубоко вздохнул, предельно напрягая вместе с тем мышцы груди и рук, и этим сосредоточением усилий замедляя вихрь мыслей, крутящихся в голове. Это удалось.

Он вернулся на своё место, и минут десять сидел молча, напряжённо глядя на стену перед собой, и хрустя пальцами.

– С вами всё в порядке? – спросил его вдруг чей-то голос.

Он медленно моргнул глазами, не отводя взгляда от стены.

– Гражданин, с вами всё в порядке? – настойчивее повторил тот же голос.

Он не ответил. Кто-то докоснулся рукой до его плеча, и только тогда он, опомнившись, поднял голову. Перед ним, с подозрением глядя ему в лицо, прямо стоял молодой длинный полицейский лейтенант.

– Всё хорошо с вами? – спросил он.

– Да, да, я в порядке – хрипло ответил Грудинин. – Я задумался, извините.

Полицейский, ещё раз окинув его подозрительным взглядом, ушёл. Грудинин шумно выдохнул, поднялся и тяжёлым шагом прошёлся из конца в конец по длинному коридору. Физическое напряжение движения окончательно вытеснило напряжение умственное. Он несколько успокоился, расслабился, и постепенно снова обрёл свободу мысли. Он вспомнил о текущих делах, о Буренине, который должен был подойти с бумагами, и постарался припомнить – что это за бумаги, и каково их значение для дела. Но между этих рассуждений мелькала, как свет между елей в ночном лесу, одна мысль. Он старался избежать её, сопротивлялся ей, но она была всё ближе и ближе, ярче и ярче, и, наконец, заслонила собой всё.

Это была странная, уродливая, и в то же время на удивление естественная мысль.

«А ведь странно будет, если я после этого все-таки выиграю своё дело», – подумал он.

XI

– Вставай, приехали! – крикнул кто-то над его ухом и он, открыв глаза, понял, что уже нет ни дребезжания двигателя, ни тряски, и автомобиль стоит на месте. – Давай быстрее, – повторил тот же голос. Он поднял глаза на говорившего, но из-за яркого после темноты автозака света из открытой двери не увидел его. Заслоняя свет, заключённые один за другим протискивались к выходу. На улице уже слышались их перешагивания по скрипящему снегу и хрипловатые после долгого молчания голоса.