Штамм. Закат - Гильермо дель Торо

А на самом деле – глубочайшего красного цвета. Кроваво-красного.

Если это и были глаза, они не моргали. И не сверлили Гуса взором. Они смотрели на него поразительно бесстрастно. Эти глаза были равнодушны, точно пара красных камней. Налитые кровью глаза, которые уже увидели все, что только можно увидеть.

Гус разобрал контур одеяния на теле существа – оно сливалось с темнотой, словно черная плоскость в черном провале. Если Гус правильно оценивал масштаб вещей, существо было высокого роста. Неподвижность его казалась покоем самой смерти. Гус тоже стоял не шевелясь.

– Ну и что это все значит? – спросил он.

Голос прозвучал даже забавно – тонко и пискляво, выдавая страх.

– Думаешь, сегодня у тебя на ужин мексиканец? Я б на твоем месте пораскинул мозгами еще разок. Давай подходи, подавись мною, сука!

Существо излучало такую тишину и такое спокойствие, как если бы Гус взирал на статую, обряженную в платье. Его череп был безволосым и гладким, совершенно гладким, даже ушные хрящи отсутствовали. Только сейчас до Гуса донесся какой-то звук: он услышал – скорее почувствовал, чем услышал – тихую вибрацию, что-то вроде гудения.

– Ну, – сказал он ничего не выражающим глазам. – Чего ждешь? Хочешь поиграть со жратвой, прежде чем слопать? – Гус поднес кулаки ближе к лицу. – Я тебе не гребаная чалупа[6] какая-нибудь, слышь, ты, кусок дерьма?

Что-то иное, нежели движение, привлекло его внимание – где-то справа, – и Гус увидел еще одно существо. Оно стояло как часть стены, чуть меньше ростом, чем первое, глаза другой формы, но столь же бесчувственные.

А затем слева медленно – так, во всяком случае, воспринял это Гус – проступило третье.

Гусу, который был знаком с судебными процедурами не понаслышке, показалось, будто он предстал перед тремя судьями-пришельцами в каком-то каменном застенке. Мозг его просто выскакивал из черепа, но единственное, что он мог противопоставить всему этому, был словесный понос. Говорить, не закрывая рта, – вот главное правило. Если тебя обвиняют в групповухе – надо строить из себя не просто участника, но организатора и зачинщика. Судьи, перед которыми он орал всякие непотребства, называли это «неуважением к суду». Гус называл это «противостоянием». Он всегда поступал так, когда чувствовал, что на него смотрят сверху вниз. Когда ощущал, что к нему относятся не как к уникальной личности, а как к некой докуке, препятствию на пути.

Мы будем кратки.

Гус вскинул руки к вискам. Нет, уши здесь ни при чем – голос звучал где-то в его голове. Он исходил из той же самой части мозга, где брали начало его собственные внутренние монологи, – будто какая-то пиратская радиостанция начала вещать на его волне.

Ты Августин Элисальде.

Он сжал голову руками, но голос крепко сидел внутри. Не выключишь.

– Ну да, я в курсе. А вот вы что за дерьмо? И как вы забрались в мою…

Ты здесь не как пропитание. У нас под рукой полно живого материала, хватит на весь снежный сезон.

«Живого материала?»

– А-а, то есть людей?

До этого момента Гус по временам слышал в пещерах крики страданий и боли, эхом отдававшиеся под сводами, но думал, что это голоса из его снов.

Животноводство свободного выгула многие тысячелетия обеспечивало наши потребности. Глухие твари служат изобильным источником пищи. В определенных обстоятельствах становишься необыкновенно изобретательным.

Гус едва понимал слова, он хотел быстрее добраться до сути.

– То есть… Ты хочешь сказать, вы не собираетесь превращать меня в… в одного из вас?

Наша древняя родословная чиста. Присоединиться к нашему роду – большая привилегия. Это награда, совершенно уникальная, и заслужить ее можно только очень, очень дорогой ценой.

Гус не имел ни малейшего представления, о чем они говорят.

– Если вы не собираетесь пить мою кровь, то что, черт побери, вам от меня нужно?

У нас есть предложение.

– Предложение? – Гус несколько раз стукнул кулаком по своей голове, словно по неисправному прибору. – Ну что ж. Я весь гребаное внимание. Если у меня нет другого выбора…

Нам нужен слуга для работы при свете дня. Охотник. Мы ночная раса, вы дневные существа.

– Дневные существа?

Ваш эндогенный циркадный ритм прямо соответствует циклу света и мрака, который вы называете сутками. Природные биологические часы вашего вида соответствуют небесному расписанию этой планеты, у нас же все наоборот. Ты – существо солнца.

– Что за хрень ты несешь?

Нам нужен кто-то, кто мог бы свободно перемещаться с места на место в дневные часы. Кто-то, кто мог бы выдерживать длительное воздействие солнечных лучей и, по сути, использовать их силу, так же как любое другое оружие, находящееся в его распоряжении, для истребления нечистых.

– Для истребления нечистых? Вы ведь вампиры? Вы что, хотите сказать, я нужен в качестве убийцы ваших собратьев?

Нет, не наших собратьев. Нечистый штамм, который столь беспорядочно распространяется среди вашего народа, – сущее наказание. Он вышел из-под контроля.

– А чего вы ожидали?

Мы не имеем к этому отношения. Стоящие перед тобой существа являют собой образцы чести и благоразумия. Та зараза не что иное, как нарушенное перемирие, нарушенное равновесие, которое длилось веками. Для нас это смертельное оскорбление.

Гус отступил на десяток сантиметров. Ему представилось, что он и впрямь начал кое-что понимать.

– Ага. Значит, кто-то пытается рулить в вашем квартале? – перевел он услышанное на свой язык.

Мы не размножаемся бессистемно и хаотично, как вы. Для нас процесс продолжения рода – вопрос, требующий тщательного рассмотрения.

– То есть вы разборчивы в еде.

Мы едим, что хотим. Пища – это пища. Насытившись, мы избавляемся от сосуда.

Гуса распирало от смеха, он чуть не задохнулся. Эти твари говорят о людях, словно покупают их по три штуки за доллар в лавке за углом.

Ты находишь это забавным?

– Нет. Как раз наоборот. Потому и смеюсь.

Съев яблоко, ты выбрасываешь сердцевину? Или собираешь семена, чтобы посадить новые деревья?

– Полагаю, все же выбрасываю.

А пластиковый контейнер? Что ты делаешь с ним, поглотив содержимое?

– Ясно, я понял. Вы опрокидываете несколько литров крови, а затем выбрасываете человека-бутылку. Но вот что я хочу знать. Почему выбор пал на меня?

Потому что нам кажется, что ты наделен некоторыми способностями.

– Откуда вы это взяли?

В частности, из твоего полицейского досье – перечня приводов и судимостей. Ты привлек наше внимание после ареста за убийство на Манхэттене.

Ясно, это они о том голом жирном парне, что безумствовал на Таймс-сквер. Верзила напал на семейство, мирно стоявшее на островке безопасности, и Гус тогда подумал, типа, «только не в моем городе, урод!». Теперь он, конечно, жалел, что не остался в стороне, как все остальные.

Затем ты убежал из-под стражи и, спасаясь, убил еще несколько нечистых.

Гус нахмурился:

– Один из тех нечистых был моим друганом. Откуда вы все знаете, если сидите под землей в этой сраной дыре?

Будь уверен, мы связаны с миром людей на самом высоком уровне. Но коль скоро равновесие должно сохраняться, мы не можем допустить, чтобы нас раскрыли; между тем именно разоблачением угрожает нам сейчас это отродье, штамм нечистых. И вот здесь в игру вступаешь ты.

– Типа войны группировок. Это понимаю. Но вы упустили кое-что очень важное: а какого хрена я должен вам помогать?

По трем причинам.

– Начинаю загибать пальцы.

Первая. Ты выйдешь из этой комнаты живым.

– Годится.

Вторая. Если преуспеешь в нашем деле, разбогатеешь так, как даже в мечтах не мог вообразить.

– Хм. Ну, не знаю. Вообще, у меня довольно живое воображение.

Третья причина… Прямо за твоей спиной.

Гус обернулся. Сначала он увидел охотника – одного из тех мерзких вампов, которые схватили его на улице. Голову вампира скрывал черный капюшон, но из-под него пылали красные глаза.

Возле охотника стояла вампирша, всем своим видом выражавшая глубинный позыв голода – того голода, который нынешнему Гусу был уже очень хорошо знаком. Невысокого роста, грузная, со спутанными черными волосами, в рваном домашнем платье. Вздутие на шее явственно указывало на внутреннее устройство ее горла – там сидело жало.

Над грудью, в основании обметанного мыска платья, виднелось довольно грубо выполненное черно-красное распятие – татуировка, которую она сделала в молодости и о которой впоследствии, по ее словам, очень жалела; как бы то ни было, в свое время это тату смотрелось очень круто, и, что бы она ни говорила, на маленького Густо, сколько он себя помнил, рисунок производил очень сильное впечатление.