Волшебный корабль - Робин Хобб

Можно было заключить, что с некоторых пор слуги в Удачном делились на два разряда. Одних следовало назвать истинными. Таких, как Нана и подобные ей. Им платили жалованье, и никто не покушался на их достоинство и личную жизнь. Ибо служение Вестритам составляло долг и обязанности Наны, но тем ее жизнь отнюдь не исчерпывалась. В отличие от слуг новоприбывших, которых иначе как рабами именовать было невозможно. Все существование этих несчастных было направлено только на удовлетворение малейших прихотей господина. Дело, что говорить, незаконное… Но кто пойдет проверять, кем именно является тот или иной слуга — платным работником или подневольным рабом? И как это вообще возможно проверить? Если начать спрашивать их самих — каждый станет с пеной у рта утверждать, будто получает полновесное жалование. Просто это жалованье сразу отсылают домой. Семье… Каждый скажет, будто как нельзя более своей жизнью доволен. Да еще и заявит, что сам, по доброй воле, себе эту жизнь выбрал… Ронику всякий раз охватывало омерзение, когда она принималась гадать, какого рода угрозы держали несчастных в таком униженном подчинении. И ведь эти угрозы наверняка приводили в исполнение, и не единожды. Для устрашения…

— Всего доброго, госпожа Роника Вестрит.

Она не вздрогнула от неожиданности — сказалось многолетнее самообладание. Сервин, оказывается, уже стоял перед ней, склоняя на прощание голову. Роника кивнула в ответ.

— Всего доброго, Сервин Трелл. Надеюсь, тебе понравится наш цветочный парник. А если вьюнок вправду окажется так хорош, пусть Кефрия срежет для тебя цветущий побег. Кое-кто считает это жестоким, но мы, знаешь ли, привыкли подрезать растения, чтобы они красиво выглядели и обильно цвели.

— Понятно, — сказал Сервин, и она уверилась, что юноша действительно понял. Он еще раз поблагодарил ее и следом за Кефрией вышел из комнаты. Малта и Дейла, шепчась на ходу, убежали за ними. Надо было видеть, как Малта поджимала губы, как у нее раздувались ноздри — ну ни дать ни взять воплощенное разочарование и обида. Ясно как Божий день: она рассчитывала поболтать с Сервином наедине. На худой конец — в обществе его сестры. А зачем?…

Может статься, Малта и сама толком не знала ответа…

Это-то Ронику больше всего и пугало. Малта готова была очертя голову ринуться в омут любовных интриг. А последствия едва себе представляла. Или не представляла вообще.

И Роника была вынуждена задаться вопросом: а кто, собственно, в том виноват?… Все дети росли у нее в доме. У нее на глазах. Она все время имела возможность их видеть: за столом, во время игры, в саду… И она всегда видела в них лишь детей. Не завтрашних взрослых, не маленьких человечков, которым предстояло очень скоро вырасти и занять свое место в жизни… Нет — для нее они всегда были просто детьми. «Сельден… — подумалось ей. — Где он сейчас, чем занят? Наверное, с Наной. Или с учителем. Он под надежным присмотром, ему ничто не грозит…»

Но это было и все, что она о нем знала. Роника испытала недолгую, но неподдельную панику… Что если даже теперь этих детей уже слишком поздно воспитывать?… Есть от чего прийти в ужас. Особенно если еще посмотреть на ее дочерей. Вот Кефрия, вечно ждущая подсказок со стороны, неспособная самостоятельно принимать мало-мальски важные решения. И Альтия, наоборот, никогда и ничьей воли над собою не признающая…

Потом Роника снова задумалась о неумолимых цифрах в своих гроссбухах. О цифрах, изменить которые невозможно было никаким усилием воли. Задумалась о долге ее семьи перед семейством Фьестрю из Дождевых Чащоб. «Звонкое золото или живая жизнь…» Этот долг поистине был платежом красен…

Неожиданное озарение открыло Ронике, что на самом деле платить придется не ей. Платить будут Сельден и Малта. Это в их жилах текла кровь, оговоренная прадедовским договором. И чему же она, Роника Вестрит, сумела научить своих внуков?…

Ничему.

— Госпожа?… Госпожа, тебе плохо?

Роника подняла глаза и увидела перед собой Рэйч. Женщина уже успела собрать на поднос опустевшие чашки и блюдца из-под пирожных. И приблизилась к хозяйке, напуганная ее неподвижностью и ничего не выражающим, остановившимся взглядом. Вот этой женщине, служанке-рабыне в доме Вестритов, она, Роника, почитай что перепоручила воспитание собственной внучки. Женщине, которую она толком и не знала… Что хорошего могло преподать Малте само ее присутствие в доме?… Что рабство следовало принимать как должное, ибо за ним будущее?… И какие же выводы должна была Малта сделать относительно положения женщины в том обществе, которое постепенно образовывалось в Удачном?…

— Сядь, — сказала Роника. — Вот сюда, рядом со мной. Нам надо поговорить. О моей внучке… И о тебе, Рэйч.

— Джамелия… — тихо проговорила Проказница.

Ее голос разбудил Уинтроу, и он оторвал голову от палубы, на которой прикорнул, пригревшись на зимнем солнышке. День был ясный, не жаркий, но и не холодный. Дул легкий ветер.

Это был час, отведенный ему для «оказания внимания кораблю», как в своем дремучем невежестве выражался отец. Вот Уинтроу и сидел себе на баке, чиня потихоньку штаны и негромко разговаривая с носовым изваянием. А как вышло, что он прилег на палубу и уснул, — Уинтроу просто не помнил.

— Извини, — сказал он, протирая глаза.

— Не извиняйся, — просто ответил корабль. — Хотела бы я обладать способностью спать подобно вам, людям, отдыхая от забот и событий дня. То, что это даровано хотя бы одному из нас, благословение для обоих. И я тебя разбудила только потому, что решила: тебе понравится зрелище. Твой дедушка всегда говорил, что отсюда открывается самый великолепный вид на город. Отсюда, говорил он, видны все его достоинства, а недостатки сокрыты. Вон там, видишь? Вон они — белые шпили Джамелии…

Уинтроу поднялся, потянулся и стал смотреть вперед. Навстречу кораблю тянулись два близнеца-мыса; они отчетливо напоминали руки, простертые для дружеского объятия. Город расстилался по берегу между окутанным испарениями устьем Теплой реки и вздымающимся пиком Сатраповой горы. Великолепные особняки и величественные сады отделялись один от другого широкими поясами улиц. А по гребню позади города высились шпили и башни дворцового комплекса — резиденции сатрапа. Это было сердце Джамелии, называемое в обиходе «верхним городом».

Так вот, значит, какая она! Столица, давшая название целой сатрапии! Центр цивилизации. Колыбель наук и искусств…

Она сияла и переливалась под послеполуденным солнцем. Зелень, золото и белизна — словно самоцветы в драгоценной оправе. Белые шпили возносились над кронами самых высоких деревьев, а их белизна была попросту невыносимой — Уинтроу не мог смотреть на них, не щуря глаза. Шпили были опоясаны золотом, а фундаменты зданий — выложены темно-зеленым мрамором, привезенным из Сэдена. Уинтроу смотрел и насмотреться не мог. Впервые его глазам представало все то, о чем он столько раз слышал.

Около пятисот лет назад Джамелию почти дотла уничтожил пожар. Тогдашний сатрап велел заново отстроить столицу, придав ей еще больше великолепия, и притом полностью из камня, чтобы подобное несчастье не повторилось уже никогда. Он созвал лучших зодчих, искуснейших каменщиков и иных мастеров — и через тридцать лет упорной работы верхний город был возведен. Второй по вышине шпиль, вонзавшийся в синее небо, обозначал собственно резиденцию сатрапа. А единственный еще более высокий был храмом Са, где сатрап и его Сердечные Подруги совершали свое поклонение. Уинтроу смотрел на замечательный храм с благоговением и восторгом. Удостоиться быть посланным в монастырь, принадлежавший к этому храму, — высшей чести жрец Са не мог для себя и желать. Одна библиотека там занимала семнадцать покоев. Еще в трех покоях постоянно были заняты делом писцы: сразу двадцать жрецов трудились не покладая рук — обновляли и переписывали книги и свитки. Уинтроу попробовал представить себе, какая же там собрана сокровищница знаний, — и вновь преисполнился благоговения.

Но потом накатила горькая горечь и омрачила его душу. «Вот таким же прекрасным и светлым казался мне Кресс, на деле оказавшийся пристанищем жестоких и жадных людей…» Уинтроу отвернулся от приближавшегося города и вновь сел на палубу.

— Все это обман, — проговорил он. — Обман и жестокая шутка. Люди обманывают сами себя. Они собираются вместе и создают нечто прекрасное. А потом указывают на свое творение и провозглашают: «Смотрите, какие у нас крылатые души, какая нам свойственна прозорливость и святость. И все свое духовное богатство мы вложили вот в это здание, так что в повседневной жизни нам можно о нем больше не беспокоиться. Теперь мы можем вести бессмысленную и животную жизнь, искореняя любую наклонность к мистике и духовности, которую встретим в своих ближних и в самих себе. Все это вложено в камень: теперь нам не о чем волноваться!» И это лишь один из многих способов самообмана…