Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

При изложении биографии Сталина не может не возникать вопроса: какой период его политической судьбы можно рассматривать в качестве наиболее тяжелого и сложного для него самого? Кому-то такая постановка может показаться надуманной или же, по крайней мере, не вполне корректной. Ведь если обозревать всю его деятельность не как сумму отдельных жизненных эпизодов, а как нечто единое и неразрывное целое, то без большого риска ошибиться, есть основания утверждать, что весь его жизненный путь — как политической фигуры мирового масштаба и государственного деятеля такого же измерения — был тернист и до предела насыщен испытаниями, способными сломить даже самого сильного человека. Иными словами, трудно выделить какой-то жизненный период в качестве особо трудного и тяжелого. И тем не менее мне думается, что четыре года — начиная с 1930-го и кончая 1933 годом включительно — стали для него самыми трудными как в политическом, так и в чисто личном плане.

Этот довольно короткий отрезок его политической карьеры протекал под знаком двух взаимосвязанных тенденций. С одной стороны, с каждым годом, если не с каждым месяцем, возрастала его власть в партии и стране. Он все больше утверждал себя в качестве единственного и бесспорного вождя со всеми вытекающими из этого факта последствиями. С другой стороны, неимоверно возрастало и не могло не возрастать и бремя его личной ответственности буквально за все, что происходило в стране. Такова уж природа единоличной власти — чем большей властью располагает человек, тем сильнее на него ложится бремя ответственности. Ответственности, которую уже ни на кого не переложишь, потому что сколько-нибудь важные решения принимаются, можно сказать, единолично. Даже если процедура принятия решений внешне носит вполне демократический, коллегиальный характер.

Иногда мне приходит в голову наивная на первый взгляд мысль: наверное, Сталин не раз про себя произносил слова пушкинского Бориса Годунова: «Как тяжела ты, шапка Мономаха!» Но наверняка он не сожалел о бремени власти, ибо обладать ею — значило для него в полной мере реализовать свои политические планы. И здесь мне хочется сделать еще одно замечание относительно власти Сталина. Как и всякая иная форма власти, абсолютная власть не знает пределов, которыми она могла бы себя ограничить. Нужны какие-то внешние ограничительные факторы. Но абсолютная власть органически отторгает любые внешние ограничители, она не способна с ними сосуществовать. Поскольку приятие каких-либо ограничителей в сущности лишает реального содержания само понятие абсолютной власти.

Я использую термин абсолютная власть применительно к Сталину, хотя и осознаю известную условность и даже некоторое преувеличение такой оценки. Ведь даже диктаторы не в состоянии располагать абсолютной властью. В конце концов они волей-неволей вынуждены считаться со многими объективными условиями и обстоятельствами, ставящими естественный предел их властным устремлениям. О Сталине же первой половины 30-х годов говорить как о диктаторе — значит серьезно упрощать его действительную роль и ситуацию, в которой он находился.

Чрезвычайно тяжелое положение страны в эти годы — вот главный источник угрозы для власти Сталина. Каждый день он должен был ощущать потенциальную угрозу, нависшую над ним. И каждый день он должен был бороться не только за сохранение своей власти, но и за ее расширение и упрочение. Логика, которой он, очевидно, руководствовался была элементарно проста и понятна: чем большую власть он приобретал, тем шире становился круг его не только реальных, но и потенциальных противников. Эта мысль, видимо, может служить отправной точкой для понимания и интерпретации многих его шагов как в тот период, так и впоследствии. Поверженные и принесшие публичные покаяния оппоненты из числа левых и правых отнюдь не смирились со своим поражением — они лишь признали его как очевидный факт. Из этого отнюдь не следовало, что при том или ином неблагоприятном для Сталина повороте событий они не выступят против него и его политического курса. Но уже не разрозненными рядами, а объединенным фронтом. Так что эта опасность была не мифической, а вполне реальной, и ее нельзя было сбрасывать со счета в политической борьбе тех лет. Формы этой борьбы, разумеется, изменились, и их отныне определял уже сам Генеральный секретарь. Но содержание, предмет самой этой борьбы не претерпели серьезных изменений.

Некоторые биографы Сталина, рассматривая вопрос о степени действительной возможности отстранения Сталина с поста Генерального секретаря, высказывались в том плане, что именно в данный период такая возможность существовала и была просто не реализована его деморализованными оппонентами. Американский биограф Сталина А. Улам высказал следующую мысль: «Масштабы национального бедствия были так велики, что ни административные ухищрения, ни ГПУ не могли бы спасти Сталина, если бы примерно 40 членов Центрального Комитета нашли в себе силы выразить то, что они чувствовали и рискнули бы своей властью, чтобы облегчить страдания своего собственного народа. Но они не сделали этого. Вместо этого они решили ждать пока все не разрешиться само собой и кризис пройдет»[564].

Ранее я уже касался вопроса о степени вероятности устранения Сталина с поста Генерального секретаря. Здесь же, как мне представляется, есть очевидная необходимость расширить и дополнить приведенную аргументацию. Я не считаю точку зрения, высказанную А. Уламом, убедительной. Таковой она кажется лишь при поверхностном анализе положения, сложившегося к тому времени в партии и стране. Каковы же доводы против версии потенциально возможного развития событий, выдвинутой А. Уламом? Во-первых, фактически весь состав Центрального Комитета был, что называется, повязан по рукам и ногам своими решениями в пользу предложенной Сталиным политики. И теперь, когда эта политика обнажала свои изъяны и пороки, члены ЦК несли и политическую, и моральную ответственность за нее, уклониться от которой они просто были не в состоянии. Но, во-вторых, есть и аргумент более веский и более принципиальный. Смена Сталина на посту генсека в тот период могла стать в определенной мере сигналом для широких массовых выступлений против большевистского режима как такового, поскольку, мол, он завел страну в тупик. И единственный выход из этого тупика, как мыслили себе перспективу развития событий противники социализма, — замена не только его ведущей фигуры, какой являлся Сталин, но и всей системы власти большевиков.

Бесспорно, что даже самые рьяные противники генсека из партийной верхушки сознавали опасность подобного разворота исторического процесса. И это, естественно, ставило четкие пределы их возможной фронды в отношении Сталина. Его имя уже в полной мере ассоциировалось не только с последними, особенно крутыми, шагами в области коллективизации, но и со всей политической структурой власти большевиков. В конце концов интересы сохранения советского режима они ставили гораздо выше, чем все иные политические соображения, в том числе и замену Сталина на посту Генерального секретаря другой фигурой.

В тот период стало особенно очевидным, что для Сталина постепенное, но неуклонное создание культа собственной личности ни в коем случае не являлось лишь своеобразной данью чрезмерному честолюбию и вождистским амбициям. Это явление следует рассматривать в более широкой исторической перспективе и не столько под углом зрения личных притязаний Генерального секретаря, сколько через призму его серьезных стратегических расчетов. Формирование привлекательного ореола самого верного и последовательного ученика Ленина было всего только ступенькой на пути превращения его самого в неоспоримого вождя партии. Политические функции, которые играла широкая кампания по возвеличиванию Сталина, таким образом, далеко выходила за рамки личных властолюбивых и честолюбивых устремлений генсека. И надо сказать, что его политические оппоненты не сразу разгадали этот замысел Сталина. Сейчас кажется довольно странным и удивительным, что такие многоопытные политики, как Троцкий, Каменев и Бухарин, как-то не разглядели внутренний смысл сталинской стратегии по своему собственному прославлению.

Так, Троцкий (о высылке которого из страны речь пойдет ниже) продолжал дудеть в свою дуду, извергая ниагарские водопады слов по поводу бонапартизма Сталина. Однако Сталин не лавировал между классами (а это один из коренных признаков бонапартизма), а занимал совершенно четкую позицию, и его власть в партии и стране базировалась не на опоре главным образом на военные круги, как в случае с бонапартизмом. У Генерального секретаря имелась гораздо более широкая массовая поддержка, чем, обуреваемый испепеляющей ненавистью к Сталину, пренебрегал Троцкий. Отсюда вытекали и все его фатальные для политического будущего Сталина прогнозы. Собственно, ни один из них не оправдался, если иметь в виду предсказания Троцкого о неизбежном и неминуемом крахе Сталина и всего его политического курса.