Политическая биография Сталина. Том 2 - Николай Капченко

Но как бы то ни было, активность Троцкого в ссылке не давала покоя вождю. Он пришел к выводу о необходимости нейтрализовать его деятельность путем высылки за границу. Видимо, он рассчитывал, что Троцкий за границей будет представлять для него меньшую угрозу, чем в стране. Поскольку появлялась возможность по-новому интерпретировать антисталинские выступления Троцкого: мол, он полностью перешел в лагерь врагов Советской власти и является агентом капитала в борьбе против социализма. Подвергнуть Троцкого серьезным репрессиям в Советском Союзе было в то время достаточно деликатным и проблематичным делом, способным лишь нанести Сталину морально-политический ущерб. Обвинить его в антигосударственной деятельности, конечно, можно было и тогда. Но убедительно доказать это едва ли представлялось возможным. К тому же, Сталин в то время, очевидно, полагал, что высылка за границу в тактическом плане — более разумный и более целесообразный шаг, нежели прямая судебная расправа.

Сдерживающим моментом служило еще одно существенное обстоятельство, которое Генеральный секретарь тогда еще игнорировать не мог. В партии пока еще помнили о знаменитом завете Ленина: не повторять ошибки якобинцев — не вступать на путь взаимного самоистребления. Как говорилось в письме «Старого большевика», которое якобы было написано на основе бесед Б. Николаевского с Бухариным во время командировки последнего за границу в 1936 году, «считалось аксиомой, что в борьбе с партийной оппозицией можно идти на многое, только не на расстрелы. Правда, кое-какие отступления от этого правила делались уже давно: расстреляли Блюмкина, расстреляли еще нескольких троцкистов, которые по поручению своей организации пробрались в секретный отдел ГПУ и предупреждали своих товарищей об имеющихся в их среде предателях, о предстоящих арестах. Но эти расстрелы всеми рассматривались как мера исключительная, применяемая не за участие во внутрипартийной борьбе, а за измену служебному долгу»[568].

Но так или иначе, а вопрос о высылке Троцкого за границу был решен в январе 1929 года. Причем Сталин сделал все возможное, чтобы осложнить даже саму высылку своего смертельного врага за границу. Москва по дипломатическим каналам делала все возможное, чтобы не допустить предоставления ему политического убежища в Европе. Несостоявшемуся советскому Бонапарту поочередно отказывали в визе на въезд правительства Германии, Англии, Голландии, Австрии, США и даже Люксембурга. И он оказался на значительном расстоянии от их столиц и от Москвы, в Мраморном море, на турецком острове Принкипо.

Обстоятельства принятия решения о его высылке довольно любопытны, хотя и не до конца ясны. По версии самих троцкистов дело обстояло следующим образом.

«Вопрос о высылке был, разумеется, раньше разрешен в секретном заседании сталинской верхушки, а затем проведен через Политбюро, где даны были официальные мотивы высылки.

При обсуждении этого вопроса на ПБ Сталин говорил: «Троцкого нужно выслать заграницу 1) потому, что он здесь идейно руководит оппозицией, численность которой все больше растет, 2) для того, чтоб развенчать его в глазах массы, как только он окажется в буржуазной стране, как пособника буржуазии, 3) чтоб его развенчать в глазах мирового пролетариата: социал-демократия безусловно использует его высылку против СССР и станет на защиту «жертвы большевистского террора» — Троцкого, 4) если Троцкий будет выступать против руководства с разоблачениями, то мы будем его изображать, как предателя. Все это говорит о необходимости его высылки» (цитируем по стенограмме).

Против высылки были Рыков, Бухарин, Томский, а на частных обсуждениях еще один член ПБ, имя которого нам достоверно неизвестно, полагают — Куйбышев»[569].

Приведенная выше информация не воспринимается как полностью достоверная. Едва ли указанные лица, в особенности Куйбышев, выступали против высылки Троцкого. По всей вероятности, решение было принято консенсусом, как это практиковалось в работе Политбюро. К тому же, едва ли такое решение могло быть принято вопреки отрицательной позиции отдельных членов ПБ — фактически высшего партийного органа, обладавшего правом принимать решения по столь важным вопросам. И еще: надо не упускать из виду, что был январь 1929 года, а не февраль 1937 года.

Начало тридцатых годов стало целой эпохой в политической судьбе Сталина. К тому времени он не только победил всех своих основных соперников в борьбе за власть, но и заложил прочный фундамент для своего будущего единовластия в партии и стране. Как ни покажется странным и вроде бы на первый взгляд с точки зрения всех канонов истории аномальным, однако именно на период наибольших трудностей и потрясений выпадет и период наивысшего по тем временам взлета его авторитета. Генеральная линия партии отныне ассоциировалась с именем Сталина. Отсюда логически следовало, что любое выступление против Генерального секретаря равнозначно выступлению против генеральной линии. Эти два понятия как бы слились воедино и отныне рассматривались чуть ли не как равнозначные величины.

Как лавина, нарастала кампания по возвеличиванию вождя. Можно привести довольно любопытный факт, относящийся к этому периоду. Один из почитателей генсека обратился с письмом к властям со следующим предложением: «В то время, когда пролетариат напрягает усилия по завершению постройки социализма и индустриализации страны под умелым руководством нашего стального вождя товарища Сталина, миллионы рабочих и крестьян, объединившиеся в ударные бригады, творят небывалое мужество, у меня созрела мысль увековечить память вождя ударников товарища Сталина и ввести орден его имени, и выдавать орден особенно выдающимся ударникам строек и труженикам полей. Я думаю, что Президиум Ц.И.К одобрит мою мысль о выпуске ордена имени товарища Сталина»[570].

Конечно, такое предложение было, даже по тем временам, смехотворным и могло вызвать лишь снисходительную усмешку как у самого вождя, так и его соратников. Однако то, что вообще могли появиться подобного рода предложения, говорит о многом. И прежде всего о том, что наступала новая эпоха — эпоха Сталина.

2. XVI съезд: одобрение курса Сталина и укрепление его позиций

В 1929 году состоялась XVI-я партийная конференция, обсуждавшая важные вопросы государственного и партийного характера. Однако Генеральный секретарь на ней не выступил, хотя уже стало традицией, что он на всех предыдущих конференциях, начиная с XIII-ой неизменно делал доклады, имевшие принципиальное общепартийное значение. По каким-то не ясным причинам с XVI-й партконференции Сталин ввел практику своего рода политического молчания на партийных конференциях. Я, признаюсь, испытываю затруднение в объяснении данного факта. Или он уже счел себя настолько важной фигурой, что не удостаивал конференции своими выступлениями. Или же — что более вероятно — он полагал, что его сторонники (а это уже было не просто абсолютное большинство, а фактически чуть ли не все делегаты) сделают необходимое за него. Словом, молчание Сталина было многозначительным и заставляло строить разного рода предположения.

С тем большим напряжением ожидали его доклада на очередном — XVI съезде партии, проходившем в июне — июле 1930 года. Я счел необходимым достаточно подробно остановиться на этом съезде не потому, что он стал переломной вехой в политической биографии Сталина. Для этого нет веских оснований. XVI съезд можно отнести к разряду привычных общепартийных форумов, особенно в сопоставлении с кардинальными переменами, переживаемыми в тот период страной. И тем не менее в докладе Генерального секретаря содержалось много принципиально важных положений, помогающих вникнуть в суть его политической философии в целом. Думается, что развернутый анализ его доклада вполне оправдан в свете сказанного выше.

Этот съезд генсек рассматривал как форум, где он намеревался подвести не только промежуточные итоги проведения курса на индустриализацию и коллективизацию, но и сформулировать новые задачи по реализации намеченных им планов. Главное предназначение съезда состояло в том, что он был призван поставить формальную печать высшего одобрения политической линии, олицетворением которой был Генеральный секретарь. Определенная новация съезда заключалась в том, что на нем уже во весь голос звучали пока еще сдержанные, как бы затаенные, дифирамбы в честь нового вождя. Правда, высказывали их не сами делегаты съезда, а представители различных делегаций, приветствовавших высший форум партии. Как правило, каждое приветствие заканчивалось такими словами: «Да здравствует наш вождь — ученик В.И. Ленина — товарищ Сталин!» «Да здравствует наша партия в лице т. Сталина». Но впервые появились и такие панегирики — «Да здравствует наш любимый вождь т. Сталин»[571]. Очевидно, абсолютно прав был наш великий поэт А.С. Пушкин, когда писал, что «нет убедительности в поношениях». Можно лишь добавить, что нет убедительности и в восхвалениях, когда они заранее как бы предопределены местом человека, которому они адресованы.