Всемирная история. Том 4. Новейшая история - Оскар Йегер

Несмотря на тяжелое поражение, которым закончились для Пруссии 1848–1852 годы, она достигла двойного успеха. Во-первых, как для друзей, так и для недругов Пруссии становилось ясно, что ей принадлежит руководящая роль в Германии. Избрание короля императором 28 марта 1849 года было знаменательным в этом смысле, и в Германии тотчас же создалась партия (названная Готской, по ее первому съезду в Готе 26–28 июня 1849 г.), поднявшая знамя наследственной прусско-германской империи. Но этот единственный исход из затруднений и смут, в которые была погружена Германия, был крайне странно прегражден самим королем — Гогенцоллерном, предпочитавшим оставаться под игом какого-нибудь Шварценберга, нежели быть германским императором. Вторым успехом Пруссии был окончательный переход ее от абсолютизма к конституционному строю. Фридрих Вильгельм присягнул новому государственному уложению (6 февраля 1850 г.), соответствовавшему в своих основах конституционным принципам, требующим от правителя проведения определенного в уложении политического курса, посредством соединенных усилий монаршей власти и народного представительства.

По новому, довольно либеральному избирательному закону, право голоса имел каждый законопослушный пруссак, старше 24 лет, не пользующийся социальной помощью со стороны попечительств о бедных и проживающий не менее полугода в избирательной местности; эти избиратели разделялись на три класса, в зависимости от ценза, и избирали из своей среды депутата, не моложе 30 лет. Из этих депутатов составлялась «Вторая» палата в составе 352 членов, имевших обычные права, в том числе и одинаковое с правительством право предлагать законопроекты. Наряду с этой Второй палатой учреждалась «Первая», с мая 1855 года принявшая название «Палаты господ».

По истечении периода развития нового конституционализма, состав этой палаты был, по меньшей мере, столь же разумно установлен, как и в других государственных органах; народные права — если они соблюдались честно — были вполне соразмерны. Но король, не способный, как все бесхарактерные люди, однажды решась на что-нибудь, поступать твердо или же столь же крепко стоять на своем несогласии, не делал ничего без задней мысли и принес присягу не от чистого сердца, а лишь в надежде (как он говорил), что все так устроится, что ему можно будет управлять и при такой конституции. Но им самим, как прежде, так и после, управляли недоверие и досада на все, что ему угодно было называть «революцией»; и маленькая, но сильная «контрреволюционная» партия, внушавшая ему это безрассудство, недостойное правителя отвращение ко всему созданному новым временем, поддерживала в нем это чувство и пользовалась им очень искусно.

Таким образом, история внутриполитической жизни Пруссии за период до 1858 года представляет собой неутешительную картину: правительство действовало круто, в интересах известных партий, попирая право в угоду им, употребляя для поражения своих противников полицейские, часто слишком недостойные, уловки или же самое грубое насилие; оно поощряло клерикальное ханжество, которое процветало и возносилось над всем, носившим либеральную окраску. При необходимости правительство демонстрировало свой типичный немецкий характер, однако при этом, с одной стороны, покровительствовало ярому, пустозвонному пруссачеству, а с другой — заискивало перед Россией, подчинялось Австрии и не хотело даже думать о том, чтобы Пруссия приняла на себя главную роль в Германии, о завершении шлезвиг-голштинского конфликта и других подобных вопросов чести, принимая их за революционные бредни.

Тем не менее оно должно было принять конституцию и даже осталось довольно ею, когда ему удалось приобрести в новоизбранной палате ландратов[32] (1856 г.) значительное большинство благодаря крупным землевладельцам, правоверным пасторам, выслуживающимся ландратам и беззастенчивому влиянию администрации на выборы. Не входя в подробности законоположений, можно сказать, что реакция не оставляла особенно глубокого следа на законодательстве: конституционный государственный строй обнаруживал здесь свою пользу, не допуская законодательный механизм до слишком поспешной работы.

При таком правительстве и таком короле, как Фридрих-Вильгельм IV, доводивший великодушие свое в отношении Австрии до пожертвования ради нее будущностью своего собственного государства и провозглашавший каким-то догматом, что Австрии принадлежит первенство в Германии, Пруссия не могла добиваться каких-либо успехов во внешнеполитических делах. Она усилилась лишь за счет княжеств Гогенцоллерн-Зигмаринген и Гогенцоллерн-Гехинген, владетели которых сами пожелали в революционные годы выйти из числа жалких германских властителей. Прусская политика во время восточного кризиса соответствовала положению крупного серединного государства: она отличалась не смелостью или широтой замыслов, а осторожностью, и государство, не рискуя ничем, не потеряло тоже ничего; но при этом оно впало в такую неподвижность, что Пруссия, к великой обиде ее короля, не была даже приглашена на конгресс.

Однако это приглашение последовало (уже после седьмого заседания собрания), за что Фридрих Вильгельм был весьма благодарен министру Наполеона III, которого, в глубине души, он терпеть не мог. Чтобы вынести что-нибудь свое на конгресс, Мантейфель заговорил о несчастном Нейенбургском деле, которое — что весьма характерно — занимало короля и окружавшую его партию Крестовой Газеты гораздо больше, нежели шлезвиг-голштинский вопрос, хотя, по существу, оно и не касалось Прусского государства. Крохотная область, площадью в тринадцать квадратных миль досталась прусским королям по наследству с 1707 или 1713 года, и была, вместе с тем, швейцарским кантоном (см. выше); этому двойственному положению был насильственно положен конец радикалами в 1848 году.

Право было на стороне короля; швейцарцы поступили заведомо против закона, но восстановление этого права, по обстоятельствам дела, то есть по неестественной принадлежности этого клочка земли Пруссии, составляло своего рода незаконность, хотя и не юридическую, и было понятно, что спор можно было покончить только полюбовной сделкой. Между тем несколько сотен нейенбургских роялистов при подстрекательстве или только намеке из Берлина, в сентябре 1856 года овладели местным замком, а на следующий день полторы сотни человек, нарушителей спокойствия, попались в руки республиканцам. Дело приняло размеры политического события: люди Ольмюца и их партия бряцали палашами, а швейцарцы витийствовали, упоминая о Моргартене и Земпахе; наконец, 16 мая 1857 года, после того, как конференция держав признала права короля и швейцарцы выпустили удерживаемых ими роялистов на свободу, Фридрих Вильгельм отрекся от своих владетельных прав на фантастическую республику и продемонстрировал столько такта, что отказался от присужденного ему за то вознаграждения в миллион франков.

Относительно шлезвиг-голштинского вопроса Пруссия и идущая вместе с ней на помочах у Австрии остальная Германия не сделали в это время ничего. Господствовавшая в Копенгагене партия пользовалась своим успехом, переиначивая в Шлезвиге все на датский манер: церковь, школу, администрацию. Немцы подвергались преследованию, лишались мест, высылались из области. Эти изгнанники, к чести Пруссии, находили там приют. Дело осложнялось еще больше вследствие дарованной государству Фридрихом VII общей конституции, которая с октября 1857 года вновь находилась на рассмотрении Союза. Оно затягивалось благодаря нерасположению Австрии и слабости других германских правительств. Этот вопрос, который не мог быть разрешен тогдашней Германией — Германским союзом — мог найти свое разрешение лишь одновременно с самим германским вопросом. Австрия была несколько потрясена результатами восточного кризиса, но ее могущество тогда еще не ослабло; теперь же «новогодний привет» императора Наполеона III выносил на первый план вопрос об австрийском владычестве в Италии; то, что Фридрих Вильгельм называл «революцией», снова поднималось против Австрии. Не исключено, что он заступился бы за нее, оставаясь верным ольмюцской политике, но кормило правления выпало уже из его рук.

С октября 1857 года Фридрих Вильгельм был поражен недугом, который оказался неизлечимой болезнью мозга. Правление перешло к брату его, Вильгельму, назначенному сначала наместником, а вскоре, при получении доказательства того, что недуг короля может быть продолжительным, принц Вильгельм был признан регентом. Перемена правителя стала тотчас же ощущаться по всей стране: прихотливое благодушие, произвол, наклонность к партийности сменились разумной и мужественной волей. Будучи наместником, принц Вильгельм терпел министров, избранных его братом, но, став регентом королевства, он окружил себя людьми прямого и честного характера, подобными ему самому. Во главе их был князь Антон Гогенцоллерн-Зигмаринген; военным министром был назначен фон Бонин, некогда вытесненный русофильской партией за то, что он жестко отверг возможность для Пруссии быть на стороне России во время восточного кризиса; министром финансов был фон Патов, министром внутренних дел, несколько позднее, граф Шверин, вождь либералов в стане ландратов.