Дневники русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Уд. Меретяки – маленькая деревенька; пока мы шли туда, раздача уже окончилась. Искали котла, ходили по избам, но нигде не было подходящего. Возвратясь домой, решила продолжать поиски и после обеда пошла в дер. Верхние Меретяки с о. диаконом (тоже из крещенцев). Это крещено-татарская деревня. Меня уже предупредили раньше, что татаре крещеные не признают себя за татар, но, не зная русского языка, не считают себя русскими, а весьма оригинально – крещенцами. – «Они обидятся, если вы назовете их татарами», – говорила мне матушка, а я не верила, пока не увидала на деле.
Верхние Меретяки – большая деревня на открытой безлесной местности, как и первые две. Речки тоже нет, но зато много ключей и оврагов; поэтому здесь местность сырая и много хворают лихорадкой. Дорогой я расспрашивала о. дьякона о столовой, о крестьянах, приходе. Здесь столовые помещаются в 6 домах – 3 от Красного Креста и 3 от Останковых. Во всех столовых Останковых кормились 186 чел. (наделов 248) и от Красного Креста – 160 чел.
Так как теперь было много больных, то мы пошли прямо к старосте, у которого просили список. Староста, бойкий и подвижный мужик, так и рассыпался перед нами; доставлен был список, мы пошли по избам, мне хотелось ознакомиться хотя немного с положением больных. Не обладая никакими медицинскими знаниями, я, конечно, не могла ничем помочь, но могла заключить, что цинга, должно быть, здесь есть.
Что меня поразило во всех виденных деревнях – изобилие крестов на улицах и кругом деревни. Ставятся кресты такие, как на кладбищах, только весьма внушительных размеров, или же похожие на часовни: на столбах иконка, прикрытая крышей, и внизу болтается нечто вроде «пелены» из полотна или платка. Я спрашивала и батюшку и о. дьякона о причине такого явления – оба объяснили это религиозностью народа, которая здесь, мол, очень сильна, так как они окружены иноверцами. Точно так же меня удивило и то, что все деревни, все села были окружены околицами; читая книжки, я, разумеется, слыхала о них, но, не видав ничего подобного в фабричных деревнях Ярославской и Владимирской губерний, думала почему-то, что их теперь уже не делают; здесь же мне объяснили, что без них нельзя – скотина в поле выходит…
Внутренность изб отличается от русских большими нарами, которые везде занимают половину избы, да большим количеством подушек в разноцветных наволочках. У женщин характерный головной убор – нечто вроде наушников, унизанных монетами, и красный платок, завязанный сзади, уши открыты. Платье в виде длинной голубой рубашки домашнего тканья обязательно с красными ситцевыми оборочками, с глухим воротом, а шею плотно охватывает коралловое ожерелье с подвесками из старинных серебряных рублей, числом иногда до 8 штук (у бедных не менее 5); попадаются иногда и очень старинные – времен Петра II, екатерининские и елизаветинские рубли почти у каждой бабы. Широкие рукава рубашки засучены по локоть; вместо подверток на ногах носят толстые шерстяные белые валяные чулки и лапти. Одежда мужчин ничем не отличается от русских. – «Наш крештёнский норма (форма) такой», – отвечали мужчины, когда я их спрашивала, отчего носят эти наушники. Женщины, за самыми ничтожными исключениями, вовсе не говорят по-русски, объяснялись кое-как, но почти постоянно переводчиком был о. дьякон.
17 мая
Вот уже четвертый день, как я «знакомлюсь с экономическим положением народа». Впечатлений много, и все неотрадные. Я знала заранее, отправляясь сюда, что не имею понятия о настоящем русском мужике, так как наши ярославцы – народ очень развитой, бойкий и «просвещенный» той полугородской, полуфабричной культурностью, которая так соблазнительна по внешности, так малосимпатична по своему содержанию. И вот, читая в газетах, журналах о мужичке, я видела всю разницу между нашим ярославцем и мужиком из земледельческих губерний.
…Тьма-то, тьма-то кромешная!
Народ здесь благодушествует во время урожая и бедствует при неурожае – та же первобытная зависимость от природы и беспомощность, что и в доисторические времена. Эти взрослые дети с трогательною наивностью отвечают на вопросы: отчего не идете на заработки?
– Мы портняжим (в Верхних Меретяках), почитай, вся деревня… в чистопольский уезд ходим, ну, а нынче и там заработки-то плохие, потому и там голод… ну, мы и вернулись.
А куда-нибудь идти в другое место, приняться за другое дело – им и в голову не пришло, и не умеют.
Кто виноват?
Даровая помощь развращает народ, говорят. Отчасти я это вижу и здесь: ко мне приходят так, попрошайничать зря, а что делается в Больших Нырсах со столовыми, сколько там злоупотреблений, как народ обкрадывают, обвешивают, варят жидкую кашицу, как врут и изворачиваются, – об этом знает лишь заведующая столовой. В голод 1891 года, когда здесь была одна англичанка и оказывала помощь хлебом и одеждой, ее обманывали без зазрения совести и потом над ней же смеялись,
21 мая, днем
В столовой шум… нечто похожее на битье в набат, когда полдеревни сгорело… Всех, конечно, не прокормишь, а та часть, которая кормится, все равно делится своим приварком с прочими членами семьи, разбавляет его водой; по-настоящему сыт никто, наверно, не бывает, но и не голодны.
Народ в силу своего невежества не может правильно смотреть на столовые и вообще на подобного рода помощь; даровая раздача чего-либо представляется ему чем-то обязательным для всех, несмотря на разницу положения семьи. Сегодня, например, пришел ко мне бедный «крещеник» просить картошки для посева в огороде, одновременно с ним пришел и состоятельный с такой же просьбой; хорошо, что хозяева предупредили меня, а то выдала бы деньги совсем зря. В Больших и Малых Нырсах – татарских деревнях – еще того хуже: кража, ложь и общее замалчивание всякого мошенничества, сплочение массы, делающее очень затруднительным борьбу с этим злом. Русские еще скорее выведут на свет лганье, но татары стоят друг за друга и не выдадут ни вора, ни плута, а поддержат его.
Мало-помалу меня охватывает какая-то усталость от сознания бесплодности своей работы. Ясно сознаешь, что в конце концов вышло более пользы из этой поездки для себя лично, для опытности и знакомства с положением народа, но для него, для народа-то… вряд ли что-нибудь сделала…
Вот и теперь: больные у меня в деревнях, – что я могу для них сделать? –
