Мерзость - Дэн Симмонс

— Не отвязывай страховку, — выдохнул Дикон. Лицо его было бледным после подъема — даже с помощью моей натянутой веревки. Не знаю, каким было лицо у меня, но мне казалось, что я похож на Моисея, спускающегося с горы Синай, с двумя лучами света, исходящими из его головы. Только я пойду вверх — если повезет — а не вниз.

— Нет.

Удерживаясь на месте с помощью ботинка, спины и одной вытянутой руки, я отсоединил веревку от обвязки, повесил два кольца на матерчатый пояс норфолкской куртки, чтобы веревка была со мной во время подъема, но освободилась, как только я сорвусь со скалы, и начал карабкаться вверх, пока мое дрожащее тело еще удерживало остатки тепла и сил.

Глава 21

Как только я начал подъем без страховки по этой непреодолимой второй ступени, то сразу же понял: проживи я три минуты — включая время, которое буду падать в пропасть глубиной три с половиной мили, — или еще семьдесят лет, этим восхождением я буду гордиться больше всего.

Дышать было трудно из-за колючего кома в горле, но мне было плевать. Я сделал один глубокий вдох ледяного воздуха на высоте 28 140 футов и теперь должен был завершить подъем на этом одном глотке кислорода. Или нет.

Здравый смысл и опыт скалолазания подсказывали, что мне следует по возможности держаться ближе к левому краю стены шириной 25 футов и использовать трещину неудобной ширины — хоть как-то.

К черту трещину! Всем своим пылающим нутром я чувствовал, что эта трещина означает смерть. Вместо нее я выбрал узкое ответвление одной из вертикальных трещин справа.

Самая большая трещина в правой части скалы была заполнена маленькими камешками. Сунуть туда руку или ногу — верная смерть. Забудь о ней.

Ладони и пальцы на несуществующих зацепках — а также скорость, максимальная, на какую я только был способен, — помогли мне преодолеть две трети гладкой стены. Взгляд вниз заставил бы меня громко рассмеяться — закругление земли было видно с тех пор, как мы добрались до основания первой ступени; здесь, на второй ступени, удаленные на 200 миль вершины гор торчали над туманом этого невероятного закругления, а вершины всех гималайских восьмитысячников теперь располагались ниже меня — и поэтому я не любовался пейзажем, а продолжал лезть наверх, словно ящерица по горячей скале.

Только эта скала была совсем не горячей — от нее шло ледяное дыхание открытого космоса. Проклятый камень был обращен к северу, и его редко согревали солнечные лучи. Мои ладони и те части тела, которые прижимались к нему — а я старался прижаться к вертикальной стене всем телом, — вбирали этот парализующий холод быстрее, чем я карабкался вверх.

Я прижимал ладони к тем местам, в которых должны были найтись зацепки — я их чувствовал. Стальные зубья «кошек» высекали искры из песчаника и гранита.

Я приближался к самому верху — разумеется, там был проклятый навес, непреодолимый даже летним днем в Уэльсе без узлов Прусика, спущенной сверху прочной веревки и скользящего по ней приспособления Жан-Клода, жумара, названного в честь собаки, — и поэтому я полз влево, упираясь зубьями «кошки», находя зацепку и соскальзывая влево, к этой бесполезной трещине.

Ладно. Трещина слишком широкая для ладони или кулака и слишком узкая, чтобы втиснуть туда все тело, но ничего не мешает мне просунуть в нее согнутый локоть, повиснуть на нем, а затем, через долю секунды, втиснуть ступню и лодыжку. Таков, понял я, должен быть мой план.

Хоть какой-то план.

Естественно, поблизости от трещины не было ни опор для ног, ни зацепок для рук — Бог не стремился облегчить мне задачу, — но в свободном восхождении Бога заменяет трение, и я молился ему и использовал его, чтобы подняться еще на несколько футов.

Легкие жгло огнем, поле зрения сужалось, но я, не обращая внимания на боль, когда острый край скалы разодрал мне ногу, прополз еще несколько ярдов к вершине второй ступени и наткнулся… на еще один навес.

Мне снова с трудом удалось удержаться от смеха. На него я потратил бы последний кислород, остававшийся в легких, если он там вообще оставался.

Навес заканчивался футах в шести справа от меня, и поэтому я вытянул правую ногу как можно дальше вправо, скребя «кошками» по камню, пока ботинок не нащупал крошечный выступ, не больше сломанного карандаша. Я перенес на него весь вес своего тела и, не найдя зацепки для шарившей по скале правой руки, использовал силу трения, чтобы удержаться на почти вертикальной поверхности.

Еще один выступ, на три фута выше, для левой ноги, еще несколько секунд балансирования над пропастью, и вот я уже наверху — верхняя половина тела перевалилась через край, правая нащупывает выступы, камни и углубления, которых здесь в изобилии. Я на вершине второй ступени.

Затем я подтянул через край все тело и откатился на несколько дюймов, чтобы ни голова, ни плечи, ни ноги, ни зад больше не висели над пропастью глубиной 8000 футов.

Дышать я по-прежнему не мог, но встать мог, что и сделал. Всего в паре футов от вертикальной стены второй ступени располагалась превосходная плита из известняка размером четыре на три фута, а за нею — множество выступов, гребней и даже несколько наклонных столбов, к которым можно было привязать страховочную веревку.

Благодарю тебя, Господи.

Каждый вдох и выдох буквально раздирали мое горло, и я боялся закричать от боли, но когда я крикнул остальным, что готов их страховать и они могут подниматься, то — как впоследствии рассказал мне доктор Пасанг — голос мой звучал уверенно и спокойно. У меня было 120 футов «волшебной веревки», а понадобилось всего 97 футов, с учетом петель и узлов на плите и столбах.

Дикон не торопился, стараясь большую часть маршрута пройти самостоятельно, но два или три раза все же прибегал к помощи веревки. Мне было безразлично, и я никогда бы не сказал ему об этом. Мы тут не на соревновании.

Все остальные — за исключением Жан-Клода — в полной мере использовали натянутую веревку, а наверху их страховали двое, трое, а затем четверо, делая невозможное возможным.

Никто не удержался от искушения полюбоваться видом, открывавшимся с вершины второй ступени. За ней была третья ступень — вдоль Северо-Восточного гребня, выше, прямо перед заснеженной пирамидальной вершиной, — но это был пустяк по сравнению с препятствием, которое мы только что преодолели. С первого взгляда стало ясно, что мы сможем обойти третью ступень по снежному полю, если не захотим карабкаться по камням.

А за ней была только заснеженная вершина с предательскими карнизами, ясно различимыми в прозрачном воздухе и лучах солнечного света. Маленькие лохматые остатки бывшего двояковыпуклого облака тянулись от вершины на запад, но они не предвещали смены погоды и начала бури. Ветер здесь, на вершине второй ступени, был очень сильным и дул, как обычно, с северо-востока, но мы наклонились ему навстречу и радостно закричали.

По крайней мере, некоторые из нас.

Я понял, что совсем не могу дышать. Мои друзья отошли на несколько шагов дальше к западу, а я упал на колени, а затем на четвереньки сразу за плоской известняковой плитой.

Я не мог дышать, не мог даже кашлять. Воздух не проходил в мои измученные, раздираемые болью легкие и не выходил из них. Острые клешни омара в глубине горла — теперь это была, скорее, холодная зазубренная металлическая масса — перекрыли дыхание. Я умирал. Я знал, что умираю. Четверо моих друзей радостно вскрикивали, хлопали друг друга по спине и смотрели на освещенную полуденным солнцем вершину Эвереста, а я умирал. Мелкие точки перед глазами сменились черным, быстро схлопывающимся туннелем.

Доктор Пасанг повернулся и в три быстрых шага оказался рядом со мной, потом опустился на одно колено. Я смутно осознавал — теперь, когда смерть была так близка, мне это было безразлично, — что трое остальных растерянно смотрят на меня. Реджи тоже опустилась возле меня на колени, но явно не знала, что делать. «Все правда, — подумал я в ту секунду. — Мы умираем в полном одиночестве, независимо от того, кто нас окружает».

— Помогите мне его приподнять. — Голос Пасанга доносился словно издалека; зрение и слух все больше слабели. Я почувствовал, как чьи-то руки поднимают меня со скалы и ставят на колени.

Но это не имело значения. Уже полторы или две минуты я не мог ни вдохнуть, ни выдохнуть. Острая штуковина в моем горле разрывала его изнутри. Я тонул. Уже утонул. Только без воды в легких. Впрочем, воздуха там тоже не было. Я издал несколько сдавленных звуков и повалился вперед, но кто-то держал меня за плечи, заставляя стоять на коленях. Мне было немного жаль умирать — хотелось еще немного помочь друзьям.

«Но я поднял их на вторую ступень», — мелькнула последняя мысль.

Рука Пасанга — я убежден, что это была его широкая ладонь, — с такой силой прижалась к моей груди, что затрещали ребра и грудина.