Мерзость - Дэн Симмонс

Из нагрудного кармана норфолкской куртки на трупе кузена она извлекла плотный конверт из коричневой бумаги и заслонила своим телом от ветра, порывы которого рвали конверт из ее рук.

Внутри большого конверта было пять других поменьше. В каждом одинаковое количество фотографий — семь. Я не видел, что это за снимки, поскольку Реджи наклонилась над ними, но подумал, что за 15 тысяч фунтов наличными это должны быть как минимум фотографии новейших военных аэростатов графа Цеппелина.

— Ах-х. — Это было нечто среднее между удивлением и отказом поверить в некое откровение. — Хотите посмотреть, джентльмены, за что отдали свои жизни Перси и Майер?

Все, за исключением Пасанга, кивнули. Доктор был занят: он разрезал жилет и рубашку на теле Майера, чтобы осмотреть пулевое ранение плеча, ниже ключицы.

— Будьте осторожны, — сказала Реджи. — Тут пять одинаковых комплектов, причем в одном конверте негативы. Не дайте ветру вырвать их у вас из рук. — Она протянула Дикону один из конвертов с фотографиями, который взглянул на все семь, медленно кивнул и передал Жан-Клоду.

Же-Ка с лихвой компенсировал сдержанность Дикона — и голосом, и физической реакцией. Его голова дернулась назад, как от неприятного запаха, руки с отвращением отодвинули снимки подальше.

— Mon Dieu, — в ужасе воскликнул он, — это… они… это… мерзость.

Я пытался заглянуть ему через плечо, но увидел лишь белые фигуры на темном фоне.

— Мерзость, — хриплым голосом повторил Же-Ка, качая головой. — Совершеннейшая мерзость!

Отвернувшись, он протянул фотографии. Мне пришлось крепко стиснуть их обеими руками и опустить голову, чтобы рассмотреть на сильном ветру. Потом я вспомнил, что не снял очки, резко сдвинул их на лоб и принялся разглядывать семь черно-белых фотографий.

На каждом снимке присутствовал очень бледный, очень худой мужчина лет тридцати, занимавшийся сексом с, как мне показалось, четырьмя юношами… нет, мальчиками. Старшему мальчику было не больше тринадцати лет. Младшему восемь или девять. Фотографии были очень четкими — белая обнаженная плоть на чрезвычайно темном фоне, если не считать серого пятна скомканных простыней. Комната была похожа на номер дешевого европейского отеля, возможно, австрийского, с массивной мебелью и покрашенными темной краской стенами. Должно быть, фотограф работал со вспышкой или с долгой экспозицией, потому что на окне, попавшем на один из снимков, были задернуты занавески. Четкость каждой фотографии и глубина резкости свидетельствовали о первоклассной камере. Отпечатки были размером пять на семь дюймов, а негативы находились в бумажном чехле на дне конверта.

Всего семь фотографий вмещали немыслимое количество извращений. Признаюсь, выражение моего лица отражало полнейший шок, который я испытывал, глядя на эти снимки. Вероятно, скромность должна была заставить меня отвести взгляд после первого же кадра, но я должен был видеть — такое же навязчивое желание я испытывал позже, проезжая мимо серьезной автомобильной аварии.

Взрослый мужчина был очень худым и явно плохо питавшимся парнем — ребра и кости таза выпирали, на коже видны струпья. Вероятно, этот человек со своим пробором слева и короткими, аккуратно причесанными и набриолиненными волосами был похож на буржуа, — но в моменты страсти, запечатленные на снимках, эти волосы топорщились засаленными перьями. У мужчины были тонкие, резко очерченные губы — на единственном снимке, когда его рот не был открыт в пароксизме страсти или в увлечении каким-то извращенным половым актом, участником которого он был.

На одной фотографии мужчина насиловал самого младшего мальчика, а тот, в свою очередь, сосал маленький, напряженный пенис тринадцатилетнего паренька. На другой мальчик не старше десяти лет рукой ласкал мужчину, который стискивал гениталии двух мальчиков помладше, а четвертый, самый старший, лет, наверное, четырнадцати, стоял чуть поодаль, обнаженный, и смотрел на это с отрешенным, как у пьяного, выражением лица.

Лицо старшего мальчика почему-то показалось мне знакомым, а потом я испытал настоящее потрясение — это был Курт Майер! Всего года на четыре моложе, чем когда он погиб здесь, на Эвересте.

— О… Господи, — прошептал я.

На одной фотографии почти ничего невозможно было разобрать — клубок белых худых тел на скомканных простынях, удовлетворяющих друг друга такими изощренными и разнообразными способами, которые мой невинный ум американского протестанта даже не мог вообразить. Единственное лицо, различимое на этом снимке, было лицом взрослого мужчины. Я всматривался в него, стараясь не замечать все эти ласки и совокупления, и понял, что уже видел его. Один раз. На плакате в мюнхенском пивном зале. Там это лицо было немного старше, слегка располневшее — мужчине было уже под сорок, а не тридцать, как на наших снимках, но мрачный, пристальный взгляд остался тем же, как и смешные усики в стиле Чарли Чаплина. В тот момент я не мог вспомнить, как его зовут.

Я сложил снимки в конверт и посмотрел на Реджи, Же-Ка и Дикона.

— И ради этого погиб ваш кузен? — выдохнул я, обращаясь к Реджи. — Значит, они бежали, спасая свои жизни… из-за этих… непристойностей?

— Мерзость, — тихо повторил Жан-Клод, отводя взгляд.

— Мерзость? — крикнул я. — Это безумие, черт возьми. Я никогда не видел ничего подобного и больше не желаю видеть. Но кому какое дело до извращений какого-то немца с уличными мальчишками? Кого могут заинтересовать эти фотографии?

— Взрослый мужчина, использующий мальчиков, не немец, — сказала Реджи. — Он австриец, хотя лишился австрийского гражданства после переезда в Германию несколько лет назад. И вы знаете, что он лидер Nationalsozialistlsche Deutsche Arbeiterpartei — очень опасной группировки, Джейк.

— Он в тюрьме! Мы с Диконом слышали об этом в ноябре прошлого года, когда встречались с Зиглем в том чертовом пивном зале в Мюнхене!

— Его отпустили в декабре. Когда мы покупали ботинки и веревки в Лондоне.

— Мне плевать, если он социалист! — крикнул я, вскочил и принялся расхаживать вокруг похожего на гриб камня, размахивая руками. — Кому нужны эти чертовы социалисты — у нас в Нью-Йорке их тысячи; в Бостоне, где я живу, наверное, сотни. Зачем лорду Персивалю рисковать жизнью… погибать… — Я указал на лежащий у моих ног труп. В глаза мне бросились усики, как у Дугласа Фэрбенкса, и темная щетина на щеках и подбородке мертвеца. Я с ужасом вспомнил, что волосы продолжают расти и после смерти. — …Ради непристойных фотографий какого-то социалиста?

— Он не социалист, Джейк, — возразила Реджи. — Он национал-социалист. Нацист. — Она что-то искала в рюкзаке.

— Какая разница? — повторил я. — Даже я знаю, что в веймарской Германии существуют сотни безумных политических течений. Даже я это знаю, хотя не смогу отличить демократа от республиканца. Неужели мы должны были забраться почти на вершину Эвереста… прервать восхождение из-за этого… перенести все, что мы перенесли… ради грязных фотографий педераста и его жертв? И, ради всего святого, разве вы не видите, что одна из жертв — один из детей в той комнате — это юный Курт Майер? Парень, который продал вашему кузену Перси этот пакет мусора! — В ярости я поднял зажатый двумя пальцами конверт, и ветер стал рвать его у меня из руки. — Я выбрасываю это дерьмо!

— Джейк! — крикнула Реджи.

Я посмотрел на нее. Двумя руками она держала сигнальный пистолет 12-го калибра, дуло которого было направлено прямо мне в лицо.

— Если вы выбросите эти фотографии, — бесстрастно сказала она, — я вас убью. Клянусь Богом. Я вас люблю, Джейк. Я вас всех люблю. Но я выстрелю вам в лицо, если вы не отдадите мне снимки. Вы знаете, что я это сделаю. Как с немцем на леднике.

В то мгновение я понял, что она говорит правду — о том, что любит меня (увы, вероятно, как брата или как погибшего кузена), и о том, что готова убить меня, если я выброшу фотографии. Потом вспомнил красный огонь, вырывавшийся из открытого рта Карла Бахнера, и жидкость из его глаз, расплавленным воском стекавшую по щекам.

Я осторожно вернул конверт с фотографиями и негативами Реджи.

— Хотелось бы мне знать, — непринужденным тоном заговорил Дикон, словно между мной и Реджи ничего не произошло, — кто это снимал. Не… Бромли?

— Нет, — сказала Реджи. В ее голосе вдруг проступила неимоверная усталость. — Персиваль был своим в определенных… заведениях и кругах… притворяясь распущенным британским экспатом,[59] симпатизирующим Австрии и Германии, но фотографии сделал Майер. С помощью хитрой маленькой камеры, с временной задержкой. Перси снабдил его камерой специально для этой цели.