Куявия - Юрий Никитин

Ральсвик, нахмурившись, пристально смотрел на стену.

– Это сначала, – сказал он наконец. – Помнишь, когда куявы в чистом поле становились железной стеной? Наши люди гибли, пока не пробивали их стену. Только тогда лишь начинали гибнуть куявы. Но мы их убивали всех! То же самое случится и здесь. Нам только бы проломить эту стену!.. Или перелезть. Или еще как-то пробраться в эту проклятую Долину. И тогда…

Он прерывисто вздохнул, ноздри красиво вырезанного носа хищно раздулись, как у льва, зачуявшего свежую кровь. От стены доносились крики, конское ржание, на солнце блестело обнаженное оружие.

Меривой вздохнул за их спинами, сказал просительно:

– Можно, я пойду их посшибаю со стен? Пусть посмотрят, смогут ли тягаться с артанином?

– Жди, – сказал Ральсвик строго. – У них драконы, забыл?.. Ты должен быть готов. Я не хочу, чтобы ты истратил на жалких людишек стрелы, которыми сбивают драконов!

Меривой горестно вздохнул.

– Обидно просто…

Долго смотрели на долгий бой, когда артане наконец-то приловчились к куявской манере стрельбы, на скаку умело закрывались щитами, проскакивали от стены на таком расстоянии, чтобы не облили кипящей смолой, высматривали слабые места.

– Мне трудно поверить, – сказал Ральсвик наконец, – что эти люди будут бороться. Там только один воин – Иггельд, хоть и не считает себя воином. Если проснутся и другие… я начну немножко уважать куявов. Правда, не дрались, когда могли драться, а начинают только, когда их загнали в этот каменный мешок, откуда нет выхода… Нет, это совсем не по-куявски.

Из лагеря пришел престарелый Вяз, волхв, говорят, по возрасту еще старше Вяземайта, белый как лунь, даже глаза от старости белые, хотя умеет рассмотреть жука или муравья в толще столетнего дуба. Подошел, постоял, прислушиваясь к разговорам, обронил размеренно:

– Не по-куявски, но… по-человечески. Там на равнине куявы защищали всего лишь свои богатства, а ради них, если честно, не стоит умирать даже куявам. Они это понимали. Но ничего другого у них не было. А у этих – есть! Эти помешаны на своих ящерицах с крыльями. Только ради ящериц живут в этих каменных норах, в голоде и холоде, хотя могли бы на прогретых солнцем равнинах! Эти смотрители драконов будут сражаться с намного большим мужеством, чем те армии, которых мы – как ветер солому… К тому же, Ральсвик, положа руку на сердце скажи: крепость разве слаба?

Ральсвик возразил:

– Мы брали и позащищеннее!

– Не брали, – возразил Вяз, – а нам сдавали. Подло, трусливо, страшась прищемить себе пальчик. А здесь драться будут! Но в лоб взять ее нельзя, стены чересчур высоки, подкопы мыслимы только на равнинах, а здесь сплошная скала…

– Столкуйся с гномами!

– А что им пообещать?

– Не знаю, – огрызнулся Ральсвик, – придумай!

Вяз в задумчивости почесал затылок.

– Что можно им пообещать, чего они не имеют? Куявам на все наплевать, они на гномов просто не обращают внимания, а тем это и надо. Мы же на гномов смотрим, как все здоровые мужчины на уродов: с брезгливой жалостью. Так что гномы к куявам расположены намного больше.

Ральсвик сказал зло, глаза предостерегающе сузились:

– Ты еще скажи, что нам придется отступить с разбитым рылом!

Вяз посмотрел на сжатые кулаки Ральсвика, сказал поспешно:

– Отступить не отступим, но когда ворвемся, рыло у нас в крови будет точно. А ворвемся не раньше, чем по нашей просьбе взбешенный Придон пришлет катапульты… но как их протащить по таким тропам?.. крытые тараны… И простоим здесь долго, Ральсвик! По утрам здесь настоящая зима, а мы почти не захватили с собой теплой одежды. Сам видишь, что долго, потому и орешь. А если понадобится куда-то с войсками, тогда что?.. Эти на своих драконах тут же разнесут слух, что заставили нас бежать, роняя штаны. А певцы и барды насочиняют, как неслись якобы отважные артане в страхе и отчаянии перед силой куявского оружия!

Ральсвик потемнел, кулаки сжались, в груди зародилось злое рычание.

Иггельд подошел к пещерам, из темных входов навстречу выбегали огромные, средние и совсем крохотные драконы, бросались к нему, толкались, пихались, он поспешно прижался к стене и молча терпел восторженное облизывание, сопение, хрюканье. Здесь почти все – дети Черныша, только самые старшие из числа дракончиков, принесенных из Города Драконов, все его хорошо знали, сидели у него на коленях, ползали по нему, как по большому дереву, помнят его руки и ласковые пальцы, что умеют чесать и гладить.

– Родные мои, – сказал он, голос дрогнул, в глазах защипало. – До чего же вы похожи… Чешуйка, иди сюда. Да отпихни братиков, что ты стесняешься…

Чешуйка, самый крупный из этих драконов, в самом деле не решался воспользоваться силой и весом, застенчиво и влюбленно смотрел на папочку. Он тоже считал его папочкой, ибо месяц назад Иггельд сам помог ему разломать прочную скорлупу и выбраться из холодного и неуютного яйца.

– Люблю я вас, – сказал Иггельд дрожащим голосом. Он хватал их на руки, целовал, а те, что покрупнее, ревниво отпихивали мелких и вытягивали шеи, чтобы погладил, почесал, коснулся пальцами. – Всех люблю… Очень люблю!.. Чешуйка, ты так похож, ты так похож…

Чешуйка будто все понял, с готовностью плюхнулся на землю, как учили, как учил сам папочка, как показывали другие боги, влюбленными глазами смотрел на Иггельда. Тот вздохнул, сердце сжала тяжелая рука печали. Ни один дракон не вытеснит из его груди бедного крохотного дракончика, с которым бежал через холодную ночь из уютного города в смертельно опасную долину…

Он поцеловал дракончика, тот просился на ручки, но Иггельд покачал головой и прошел в глубь пещеры, а потом еще и еще, пока не вышел в просторный зал со свисающими со свода длинными и острыми сосульками из камня. Под дальней стеной лежал массивный дракон. Черный, в толстой броне шипов, с острым гребнем, страшный боевой зверь, веки опущены, не пошевелился, когда Иггельд постучал сапогом по морде.

– Хватит, – сказал Иггельд, голос дрогнул, а в теле появилась предательская слабость. Он сел рядом, закинул руку на морду дракона. – Ты потерял Худыша, я потерял Блестку и Черныша… кому тяжелее? То-то. Но я живу, хоть свет не мил. Надо жить, Малыш, надо жить. Кому польза, что ты себя уморишь голодом?.. Еще и о тебе буду… грустить. Ты нехорошо поступаешь…

Он чесал его, гладил, наконец одно веко приподнялось, глаз посмотрел с немым укором. Иггельд сказал настойчивее:

– Тебя любят, Малыш. Я тебя очень люблю, ты ведь старший сын Черныша!.. Мне еще говорили, что рано Чернышу становиться отцом, но, как видишь, я не зря дал себя уговорить Апонице… Ты – замечательный, умный, вылитый отец…