Моя жизнь: до изгнания - Михаил Михайлович Шемякин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Не знаю, как насчёт скульптуры, но насчёт визы она не соврала. Визу мне французы через несколько дней открыли. Но надо поторопиться, ведь полковник КГБ посоветовал уехать из СССР как можно быстрее. В один день, сообщив соседям, что решил переехать на другую квартиру, я дарю мебель и вещи близким друзьям, отдаю на сохранение оставшиеся у меня работы и на второй день навсегда покидаю наши опустевшие комнаты и “воронью слободку”. Я родился в Москве, из неё я должен улететь, почему-то решил я. И, как выяснилось потом, совершил досадную ошибку, принёсшую мне много тревоги…
Последняя ночь в СССР
Итак, распрощавшись навсегда с градом Петра Великого, я ранним утром 24 декабря 1971 года схожу со ступенек ночного поезда на Ленинградском вокзале. Никакого багажа со мной нет, ни чемоданов, ни сумок, за исключением маленького пластикового мешочка в руке (единственный “багаж”, разрешённый везти во Францию), в котором болтаются старая кухонная дощечка для резки мяса, которую я выклянчил у Друскина, старые кухонные ножики со сточенными лезвиями и несколько любимых репродукций с картин старых мастеров. А на следующее утро самолёт из Шереметьева улетает в Париж, и одним из его пассажиров будет двадцативосьмилетний Миша Шемякин. Впрочем, лечу я не один, со мной летит мой пёс породы боксёр по имени Чарли, которого Серж Домашов должен привезти прямо в аэропорт.
Никому из моих московских друзей я не имею права сообщать о своём отъезде, и, побродив в одиночестве по городу, в котором я впервые увидел свет в мае 1943 года, изрядно продрогнув, я всё-таки нарушаю запреты КГБ и решаю проститься с Тышлером и Кабаковым. Поздно вечером я стою перед старым мастером в его мастерской и сообщаю о своём отъезде во Францию. Понимая, что навряд ли смогу его вновь увидеть, я не мог улететь, не попрощавшись с ним.
“А знаете, Миша, я ещё в молодости мечтал уехать и работать в Париже. Однако Луначарский за границу меня не выпустил, сказав, что меня как художника он очень любит, но знает, что из Франции в Россию я не вернусь, а моё творчество должно принадлежать России. Только не очень-то оно оказалось России нужным… – грустно прибавил Тышлер, заканчивая свою историю и обводя взглядом груды нагромождённых вдоль стен пылящихся картин. – В Париже я, наверное, и писал бы по-другому… Так что рад за вас, Миша, это большое счастье – работать в Париже”.
“Благословите меня, Александр Григорьевич”, – тихо произнёс я. “Но я же не священник”, – прозвучал негромкий голос мастера. “Вы для меня больше чем священник”, – произнёс я, опускаясь перед ним на колени. Тышлер трижды перекрестил меня. Я поднялся и увидел взволнованное лицо старого художника. Поцеловав ему руку, я повернулся и быстро вышел из мастерской.
И вот в полночь я в чердачной мастерской Кабакова. Илья, как всегда, бодр, его с лукавым прищуром глаза искрятся весельем. Ещё бы! Ведь этот удивительный художник-философ восторженно принимает мир, который его окружает, со всем и всеми, что в нём находится. Муха, ползущая по стенке уборной, сама уборная, стульчак, стул, гвоздь, который вбила Анна Семёновна или Прасковья Павловна, – одним словом, всё-всё-всё достойно его пристального внимания и может быть перенесено на полотно, графический лист или скульптурный объект!
Узнав о моём отбытии в Париж, он восторженно восклицает: “А я всегда знал и чувствовал, что с тобой должно произойти что-то необычное, фантастическое! Вот так оно и вышло!” И я по всему вижу и чувствую, что Илья чертовски рад этому невероятному событию, происходящему в моей жизни. “Ну так вот. Сегодня мы не спим! Сегодня мы тебя провожаем! Не волнуйся. Никому из тех, кого я приглашу, в голову не придёт, что они присутствуют на твоих проводах за границу! Но ты не будешь разочарован”, – громко заявляет Илья и идёт к рабочему столу, заваленному книжными иллюстрациями, среди которых стоит телефон.
После телефонных звонков, сделанных Ильёй, начинают прибывать приглашённые. Их оказалось совсем немного: московский художник Женя Бачурин, более известный как автор и исполнитель замечательных песен, и средних лет артист какого-то московского театра по фамилии Хмара, виртуозно играющий на настоящей цыганской семиструнной гитаре и с блеском исполняющий огненные цыганские романсы. Было немного вина и чая и много-много прекраснейших бачуринских и цыганских песен. На рассвете певцы отправляются восвояси, а я, растроганный до слёз прощальным подарком Ильи, обнимаю его и выхожу навсегда из его мастерской, направляясь в аэропорт.
Затянувшийся досмотр
В аэропорту меня уже поджидал сотрудник 5-го отдела КГБ, который приехал удостовериться, что я улетаю без багажа. Но узнав, что я решил взять с собой в Париж своего пса, которого рано утром привёз из Ленинграда в аэропорт Усатый, запротестовал. “Вам же ясно было сказано – с собой ничего! – злобно зашипел гэбэшник, побагровевший от непредвиденно сложившейся ситуации. – Собаку придётся оставить, надеюсь, это тебе ясно?” – шипел он, брызгая слюной. И тут преисполнился злобы я. “Мне не позволили взять с собой даже пару рубах и носков; оставил, бросил всё! Но вот своего Чарли я не брошу! Вам это ясно? Если не позволите вывезти пса, то и я никуда не полечу!” – громко объявляю я, и гэбэшник сдался. Псу сделали какую-то необходимую прививку и, усадив в специальный деревянный ящик, повезли в багажное отделение самолёта.
Посадка на мой рейс Москва – Париж уже объявлена, и я спешу в секцию досмотра пассажиров. У всех проверяют сумки, открывают чемоданы, я, задержавшийся из-за пёсьих проблем, стою в очередь последним. Пока проверяются многочисленные чемоданы какой-то пожилой дамы, стоящий впереди меня офицер вдруг с кривой усмешкой цедит мне: “Я тебя давно заметил! Ну и видок, не стыдно за границу с такими патлами и в сапогах отправляться советскому человеку? Что французы скажут о русских туристах?” – и замолчал, смерив меня уничтожающим взглядом. “А я не турист, дорогой товарищ, я еду туда на постоянное жительство”, – цежу я важно и замолкаю. И военный на глазах преображается. С лица исчезает полубрезгливая гримаса, он приветливо улыбается и извиняющимся голосом, в котором чувствуется уважение и восхищение произносит: “Извините, всё понял. Удачи вам”. Вероятно, популярный фильм “Щит и меч” о судьбе советского разведчика, заброшенного в Германию и выполнявшего секретную миссию, запал бедняге офицеру в голову и он принял меня за одного из молодых сотрудников контрразведки, отправлявшегося на сложную и опасную
