Варшавская Сирена - Галина Аудерская

Вечером Адам вернулся очень возбужденный и поспешил поделиться с Анной своими впечатлениями.

— «Анджей», кажется, тебя знает? Забавно. Но тем лучше — сможешь иногда забегать с материалами в бункер.

— Куда? В бункер? Значит, арсенал уже построен?

— Да. И так замаскирован, что никто его не обнаружит. Теперь мы с Камлерами строим потайной бункер для командующего АК. На некоторое время к этой работе подключен и капитан «Анджей». Что тебя так удивило?

— Я не знала, что «Анджею» присвоено звание капитана.

— Чисто женская логика. Я рассказываю об убежище, по сравнению с которым легендарный Сезам — жалкая нора, а у нее в голове чьи-то звездочки на погонах. Кстати, а откуда тебе известно, что он был поручиком?

Анна смутилась, но лишь на мгновенье.

— Он еще не стар, вот я и подумала, что в сентябре, наверно, воевал как поручик.

— С чего ты взяла? В сентябре он мог, как и я, лежать в госпитале.

— Но мог и сражаться на фронте и там отличиться.

— Тогда бы он этим хвалился, — возразил Адам. — А, как я слышал, «Анджей» главной своей заслугой считает удачный побег из лагеря.

Анна подумала, что разгром немецкой колонны на Воле и пылающие как факелы танки куда эффектнее, чем бегство из лагеря, а медикаменты с тамошнего склада спасли Адама от гангрены, но ничего не сказала, только вздохнула. Она хорошо усвоила, что молчание — золото. Но обладать золотом такой пробы оказывается чрезвычайно обременительно…

Однажды ночью, когда Анне из-за позднего времени пришлось заночевать у Новицкой, туда же, за минуту до наступления комендантского часа, зашел Казик Корвин. Все трое сперва несколько растерялись, но потом придумали какое-то объяснение на случай внезапного появления в доме полиции и, поужинав, решили пораньше лечь спать. Однако, когда Анна, позвонив на Хожую и предупредив, что переночует у Галины, вернулась в комнатушку, где размещался кабинет Новицкой, а мебель состояла из хорошо ей знакомых изделий Адама и «Рябого», она застала хозяйку и Казика настолько увлеченными беседой, что они не прервали разговора даже при ее появлении. Речь шла о каком-то «Фонсе», который, получая от Новицкой антигитлеровские листовки на немецком языке и карикатуры, переправлял их в Берлин, откуда они различными каналами распространялись по всему рейху.

— Этот «Фонс» немного не в себе, — смеялась Галина, — но только такие отчаянные смельчаки могут проникать туда, где их совсем не ожидают. Ох, извини, я забыла, что ты тоже…

— И что я здесь, — вмешалась Анна.

— К-хм, — кашлянул Казик и умолк, но Новицкая стала его упрашивать:

— Расскажи о какой-нибудь из своих вылазок. Можешь взять с нас самую страшную клятву о сохранении тайны. Я и без тебя кое-что знаю о подвигах «Фонса», о переправке наших листовок на запад и на восточный фронт, а «Альга»… Думаю, твои чемоданы с двойным дном тоже прошли через ее руки, даже если ты их получил от кого-то другого.

— К-хм, — снова кашлянул Казик.

— Карбид в лампе кончается, я ее пока погашу, а зажгу потом, когда буду ставить раскладушку. Ночь. Оккупационная ночь в канун весны. Завтра первое апреля. Так что расскажи нам историю, которую мы воспримем как неправдоподобную, но смешную.

— Хорош смех! — пробормотал Казик.

— Но ведь ты никогда не испытываешь страха.

— Разъезжая в генеральском мундире? С фальшивыми документами? Ты что, с луны свалилась?

— Ну ладно, не надо о страхе, о трудностях, расскажи о том, что с нами тут случиться никак не может. О вещах необыкновенных.

Прижавшись друг к другу на тахте, укрывшись одним одеялом, поскольку в комнате было холодно, они перенеслись в совершенно иной мир, где в небе не было дыма и отблесков пожаров, а на берегу Средиземного моря золотились и благоухали пушистые мимозы. Каждую подробность приходилось вытягивать из Казика чуть ли не клещами. И Анна, забыв, где она есть на самом деле, оказалась с немецким генералом в Париже, вместе с ним она отмечала свои документы в городской комендатуре на углу улицы Опера и площади Опера, получала место в гостинице, вела переговоры в штабе армии маршала фон Рундштедта, делилась своим «опытом», приобретенным на строительстве фортификационных сооружений на восточном фронте, участвовала в разработке планов строительства укреплений на западном побережье оккупированной Франции и даже, как видный специалист по возведению Атлантического вала, получила от вермахта 500 марок задатка в счет будущих консультаций.

— Подожди, — прервала Казика Новицкая. — Это тот самый Рундштедт, который фигурирует в моих листовках? На его примере мы показали трения между вермахтом и нацистской партией.

— Тот самый. Что ж, вы делаете свое, я — свое, но все мы, как можем, используем этого фельдмаршала. Ну как? Хватит или рассказывать дальше?

— Не сердись. Рассказывай.

— Разное бывало. Однажды я, например, якобы вербовал специалистов фортификационного дела среди французов. При случае пошел взглянуть, что сделали эти вандалы с могилой Наполеона. Оказывается — ничего. Гид, с розеткой ордена Почетного легиона в петлице, объяснял немцам, среди которых было несколько генералов, какие из боевых знамен захвачены у «бошей». Ни один из «бошей» не возмутился. И табличек «Nur für Deutsche» нигде не было, хотя в рейхе, во франкфуртском кафе, я видел надпись: «Полякам, евреям и собакам вход запрещен».

— Казик! — простонала Анна.

— Вы же меня просили говорить правду, так или нет? Ну а затем, уже в штатском — этакий господин с седыми висками, далекий от всяких военных дел, — я добрался до директора Парижского банка, который, согласно полученным им инструкциям, связал меня с французским Сопротивлением и, передавая с рук на руки, переправил на юг для организации постоянной надежной линии курьерской связи Берлин — Париж — Ницца — Испания.

— Ну, а потом что было? — подгоняла рассказчика Новицкая.

— Потом состоялась запланированная Варшавой встреча с человеком, приехавшим из Лондона, и еще с одним, который помог мне перебраться в Испанию. Скачок из заснеженной, истерзанной Варшавы в Канн — пахнущий весной, желтый от нарциссов, голубой от уже теплого моря, где немецкий генерал мог не только смыть с себя пыль долгих странствий, но и забыть о военной действительности, каковой там и не существовало, — был столь ошеломителен, что все происходящее просто не укладывалось в голове. По набережным прохаживались отдыхающие, в зарослях мимозы уединялись влюбленные, а пожилые люди, сидя за стаканчиком вина, сетовали, что эта «странная война» затянулась и мешает приезду постоянных довоенных гостей — богатых англичанок и американок. Они вздыхали, но тут же оговаривались: «Rien à faire» или «Faut accepter», что означало: ничего не поделаешь, надо все принимать так, как оно есть.

— А где же