Варшавская Сирена - Галина Аудерская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Анна весь день не могла забыть страдальческого лица Марии, ее слов о том, что Густав стал для нее чужим. Было в этих словах что-то тревожное, не дававшее покоя и самой Анне. Первым вопросом, который она, придя домой, задала Леонтине, было:
— Пришел?
— Пан Адам? Пришел, но сказал, чтобы к ужину его не звали. Он очень занят.
Адам дома. Впрочем, причиной ее беспокойства не было предчувствие беды, провала или ареста. Она вошла в комнату, приблизилась к сидевшему за столом мужу и положила руку ему на плечо. Он не поднял склоненной над бумагами головы, даже не произнес обычного: «А, это ты?» Другой рукой она стала гладить его волосы. И тогда он оттолкнул ее пальцы жестом, каким отгоняют назойливую муху. Анна вздрогнула. Теперь она поняла, что ее мучило столько часов. Это был страх. Страх, что ее может постичь судьба Марии и она тоже обнаружит, что самый близкий для нее человек изменился, стал совсем другим, чужим.
— Нет, нет! — шепнула она.
— Почему «нет»? — спросил Адам. — Это чертеж нового бункера. Что тебе тут не нравится?
Она с минуту смотрела на мужа молча, но так пристально, что он повторил, уже нетерпеливо:
— Почему ты сказала «нет»?
Тогда она вспылила:
— Помнишь, я рассказывала тебе о возвращении из лагеря мужа Марии…
Он не дал ей закончить:
— У меня хватает своих забот.
— Вот именно. У тебя столько забот, столько важных и сверхважных дел… Важнее даже, чем…
У нее перехватило дыхание, и она умолкла. Адам повторил:
— Важнее, чем… что? О чем, собственно, ты говоришь?
— О нас обоих. О тебе. Обо мне. Разве ты не чувствуешь, что работа, которая должна нас объединять, постепенно нас разделяет? Ты замыкаешься в себе, становишься раздражительным, каким-то чужим…
— Но у меня буквально ни на что не хватает времени! — почти крикнул Адам. — Ты сама хотела мне помогать, а теперь что, новые желания появились? Ворковать, точно пара голубков, хочется? Принимать близко к сердцу заботы посторонних людей? Думаешь, у меня мало своих огорчений? Кругом провалы, постоянно боишься, что те, кто попались, начнут говорить… И этот твой «Анджей»…
— Как? — прервала Анна. — Он тоже попался?
— Нет, но…
Оба вдруг умолкли, с тревогой глядя друг на друга. Адам отодвинулся от стола и с минуту напряженно смотрел на ее лицо и судорожно сжатые кулаки.
— Не пойму, — сказал он наконец, — из-за чего, собственно, ты устраиваешь мне сцену? Из-за того, что я обращаю на тебя мало внимания, или потому, что ты беспокоишься об «Анджее»?
Анна с гневом перебила его:
— Прекрати! Прекрати!
— Почему? Это может быть даже интересно.
— О, да. Очень интересно! Люди любят друг друга, но перестают друг для друга существовать. Неужели ты этого не чувствуешь? Не видишь, что мы превращаемся в какие-то автоматы, в работающие машины?
— Идет война.
— Вот-вот. Все для нее, все с мыслью о борьбе, о победе. Ты строишь бункеры, я доставляю мебель с тайниками. Последнее время мы живем как бы параллельно, видимся все реже и реже, раздражены, измучены, иногда даже злимся…
— Я никогда не приходил домой пьяным, не буянил.
— Ох, Адам! Если бы ты знал…
— Что? Скажи же наконец.
Она придвинулась к нему, прильнула всем телом.
— Если бы ты знал, как сильно я тебя люблю. Как боюсь каждый день, что мы не увидимся вечером, что за тобой придут ночью сюда, на Хожую. Как мне грустно, что твои мысли где-то далеко даже тогда, когда мы вместе. Война. Ужасная война! Неужели наша молодость должна пройти именно так…
— Ах ты об этом? Только об этом? И «Анджей»…
— Никто меня не интересует, кроме тебя. Никто. Но я не хочу думать, как Мария: «Вернулся ко мне, в наш общий дом, совсем чужой человек».
— Пойми, я должен… — с возмущением воскликнул Адам.
— Все пойму, только не отворачивайся от меня, не оставляй одну. Попробуй найти время и для нас двоих. Хотя бы вечером. Ведь, наверно, ты, как и я…
— Да, да.
— Так не позволяй же врагам, с которыми ты борешься, убить наши чувства. Пусть хоть чувства живут — им наперекор.
— Анна, ничего ведь не изменилось.
— Я знаю, но… Милый, может, нас ожидает тюрьма, лагерь, смерть. Так пока мы живы, останемся близкими. Совсем близкими. Такими, как прежде. Помнишь?
Она напряженно вглядывалась в его лицо, ожидая каких-то оправданий, обещаний, но он вдруг сказал с ноткой удивления:
— А белки глаз у тебя все такие же необыкновенные. Голубые.
Удивленная, растроганная, Анна отступила на шаг.
— Ох! Значит, ты… Значит, поручик «Ада» еще обращает внимание на пустяки? Несмотря на войну?
Адам встал, опрокинул стул, и снова все было как когда-то в аллее мальв. Снова она ощущала торопливое биение его сердца, его губы, крепко прижимавшиеся к ее губам.
— Обещаю тебе… — начал Адам, но она не дала ему закончить:
— Ничего больше не говори, не надо. Теперь важно только одно: ты со мной. Такой же, тот же…
На восточном фронте летом дела у немцев пошли еще хуже, чем зимой. Красная Армия перешла в наступление, вынуждая войска фюрера отходить на «заранее подготовленные позиции». Окруженный Ленинград оборонялся почти шестнадцать долгих голодных месяцев. Успехи Гитлера в Африке закончились. Неизменным оставалось только одно: желание Гитлера выиграть развязанную им войну любой ценой, даже ценой преступного геноцида. Скорее! Скорее! Должны быть осуществлены все лозунги священной книги «Mein Kampf». Еще больше печей должно дымиться в лагерях смерти.
В Майданеке окончание акции «Ни одного еврея» было торжественно отмечено массовым расстрелом. Идут вперемешку здоровые люди и живые скелеты. Сотня! Еще сотня! И еще сотня! Рвы так глубоки, что когда люди входят в собственные могилы и ложатся одни на других, то с того места, где оркестр играет фокстроты и вальсы, ничего не видно. Потом — залп, второй, третий. И снова идут четверками новые жертвы: сотня, еще сотня, еще сотня…
Быстрее! Хватать в городах заложников, публиковать списки приговоренных к смерти, запугивать «бандитов». За каждого убитого немца — очередная массовая расправа. В этом осином гнезде — Варшаве — виновных вешать публично, непрерывно устраивать облавы. Всех в фургоны, на аллею Шуха, в камеры Павяка, за проволоку концлагеря. Быстрее! Карусель крутится недостаточно быстро. С
