Люди сороковых годов - Алексей Писемский

- Слушаю-с! - отвечал Иван и, будучи все-таки очень доволен милостями барина, решился в мыслях еще усерднее служить ему, и когда они возвратились домой, Вихров, по обыкновению, сел в кабинете писать свой роман, а Иван уселся в лакейской и старательнейшим образом принялся приводить в порядок разные охотничьи принадлежности: протер и прочистил ружья, зарядил их, стал потом починивать патронташ.

К нему вошла Груша.

- А что, барину к ужину есть дичь? - сказала она.

- Есть надо быть-с! - отвечал Иван, сейчас же вскакивая на ноги: он все время был чрезвычайно почтителен к Груше и относился к ней, совершенно как бы она барыня его была.

- Дай-ка, умею ли я стрелять, - сказала она, взяв одно ружье; ей скучно, изволите видеть, было: барин все занимался, и ей хоть бы с кем-нибудь хотелось поболтать.

- Так, что ли, стреляют? - спросила она, прикладывая ружье к половине груди и наклоняя потом к нему свою голову.

- Нет-с, не так-с, а вот как-с, - надо к щеке прикладывать, проговорил Иван и, схватив другое ружье, прицелился из него и, совершенно ошалелый оттого, что Груша заговорила с ним, прищелкнул языком, притопнул ногой и тронул язычок у ружья.

То сейчас же выстрелило; Груша страшно при этом вскрикнула.

- Что такое? - проговорил Иван, весь побледнев.

- То, что меня застрелил, - проговорила Груша, опускаясь на стоявший около нее стул.

Кровь текла у нее по всему платью.

- Что за выстрел? - воскликнул и Вихров, страшно перепуганный и одним прыжком, кажется, перескочивший из кабинета в лакейскую.

Там Иван по-прежнему стоял онемелый, а Груша сидела наклонившись.

- Что такое у вас? - повторил еще раз Вихров.

- Это я, батюшка, выстрелила, - поспешила отвечать Груша, - шалила да и выстрелила в себя; маленько, кажется, попала; за доктором, батюшка, поскорее пошлите...

- Доктора скорей, доктора! - кричал Вихров.

Мальчик Миша, тоже откуда-то появившийся, побежал за доктором.

- Но куда ты в себя выстрелила и как ты могла в себя выстрелить? говорил Вихров, подходя к Груше и разрывая на ней платье.

- Вот тут, кажется, в бок левый, - отвечала Груша.

- Но ты тут не могла сама себе выстрелить! - говорил Вихров, ощупывая дрожащею рукою ее рану. - Уж это не ты ли, злодей, сделал? - обратился он к стоявшему все еще на прежнем месте Ивану и не выпуская Груши из своих рук.

- Я-с это, виноват! - отвечал тот сдуру.

- А, так вот это кто и что!.. - заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и ревности выстрелил в Грушу. - Ну, так погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! - кричал Вихров и взял одно из ружей. - Стой вот тут у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий!

- Батюшка барин, не делайте этого, не делайте! - кричала Груша.

- Нет, никто меня теперь не остановит от этого! - кричал Вихров и стал прицеливаться в Ивана, который смиренно прижался к косяку и закрыл только глаза.

Напрасно Груша молила и стонала.

- Дай только в лоб нацелиться, чтобы верный был выстрел, - шипел Вихров и готов был спустить курок, но в это время вбежал Симонов - и сам бог, кажется, надоумил его догадаться, в чем тут дело и что ему надо было предпринять: он сразу же подбежал к Вихрову и что есть силы ударил его по руке; ружье у того выпало, но он снова было бросился за ним - Симонов, однако, схватил его сзади за руки.

- Черт ты этакой, убеги, спрячься скорей! - закричал он Ивану.

Тот действительно повернулся и побежал, и забежал в самую даль поля и сел там в рожь.

Симонов между тем продолжал бороться с Вихровым.

- Нет, я его поймаю и убью! - больше стонал тот по-звериному, чем говорил.

- Нет-с, не уйдете-с, не убьете-с! - стонал, в свою очередь, и Симонов.

Но Вихров, конечно, бы вырвался из его старческих рук, если бы в это время не вошел случайно приехавший Кергель.

- Батюшка, подсобите связать барина, - закричал ему Симонов, - а то он либо себя, либо Ивана убьет...

Кергель, и не понявший сначала, что случилось, бросился, однако, помогать Симонову. Оба они скрутили Вихрову руки назад и понесли его в спальню; белая пена клубом шла у него изо рта, глаза как бы окаменели и сделались неподвижными. Они бережно уложили его на постель. Вихров явно был в совершенном беспамятстве. Набежавшие между тем в горницу дворовые женщины стали хлопотать около Груши. Дивуясь и охая и приговаривая: "Матери мои, господи, отцы наши святые!" - они перенесли ее в ее комнату. Кергель прибежал тоже посмотреть Грушу и, к ужасу своему, увидел, что рана у ней была опасна, а потому сейчас же поспешил свезти ее в своем экипаже в больницу; но там ей мало помогли: к утру Груша умерла, дав от себя показание, что Иван выстрелил в нее совершенно нечаянно.

Симонов, опасаясь, что когда Вихров опомнится, так опять, пожалуй, спросит Ивана, попросил исправника, чтобы тот, пока дело пойдет, посадил Ивана в острог. Иван, впрочем, и сам желал того.

У Вихрова доктор признал воспаление в мозгу и весьма опасался за его жизнь, тем более, что тот все продолжал быть в беспамятстве. Его очень часто навещали, хотя почти и не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это Катишь. Услыхав о несчастном убийстве Груши и о постигшей Вихрова болезни, она сейчас же явилась к нему уже в коричневом костюме сестер милосердия, в чепце и пелеринке и даже с крестом на груди. Сейчас же приняла весь дом под свою команду и ни одной душе не позволяла ходить за больным, а все - даже черные обязанности - исполняла для него сама. Через неделю, когда доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, - и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра - генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.

"Ваше превосходительство! - писала она своим бойким почерком. - Письмо это пишет к вам женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника. Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и убил этим выстрелом одну из горничных".

Катишь очень хорошо подозревала о некоторых отношениях Груши к Вихрову; но, имея привычку тщательнейшим образом скрывать подобные вещи, она, разумеется, ни одним звуком не хотела намекнуть о том в письме к Марье Николаевне. Темное, но гениальное чутье Катишь говорило ей, что между m-me Эйсмонд и m-r Вихровым вряд ли нет чего-нибудь, по крайней мере, некоторой нравственной привязанности; так зачем же было смущать эти отношения разным вздором? Себя она тоже по этому поводу как бы старалась несколько выгородить.

"Не заподозрите, бога ради, - писала она далее в своем письме, - чтобы любовь привела меня к одру вашего родственника; между нами существует одна только святая и чистая дружба, - очень сожалею, что я не имею портрета, чтобы послать его к вам, из которого вы увидали бы, как я безобразна и с каким ужасным носом, из чего вы можете убедиться, что все мужчины могут только ко мне пылать дружбою!"

Сделавшись сестрой милосердия, Катишь начала, нисколько не конфузясь и совершенно беспощадно, смеяться над своей наружностью. Она знала, что теперь уже блистала нравственным достоинством. К письму вышеизложенному она подписалась.

"Сестра милосердия, Екатерина Прыхина".

VII

ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГОСТЬЯ И КАТИШЬ

Было часов шесть вечера. По главной улице уездного городка шибко ехала на четверке почтовых лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с кучером, на широких козлах, помещался благообразный лакей в военной форме. Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика:

- Что ж, мне сбегать к смотрителю и попросить, чтобы вы же и довезли нас до Воздвиженского?

- Я же и довезу, - отвечал ямщик, - всего версты две: генеральшу важно докачу; на водку бы только дала!

- Дадут-с, - отвечал лакей и, как только подъехали к почтовой станции, сейчас же соскочил с козел, сбегал в дом и, возвратясь оттуда и снова вскакивая на козлы, крикнул: - Позволили, пошел!

Ямщик тронул.

- Ну, слава богу, что не задержали! - послышался тихий голос в карете.

Это ехала, или, лучше сказать, скакала день и ночь из Петербурга в Воздвиженское Мари. С ней ехал и сынок ее, только что еще выздоровевший, мальчик лет десяти.

Когда экипаж начал, наконец, взбираться в гору, Мари не утерпела и, выглянув в окно кареты, спросила:

- Это Воздвиженское?

- Оно самое-с! - отвечал ямщик и что есть духу понесся.

- Господи, как-то я его застану! - говорила Мари нерешительным голосом и вся побледнев при этой мысли.

В Воздвиженском в это время Вихров, пришедши уже в себя и будучи только страшно слаб, лежал, опустив голову на подушки; худ и бледен он был, как мертвец, и видно было, что мысли, одна другой мрачнее, проходили постоянно в его голове. Он не спрашивал ни о том, что такое с ним было, ни о том - жива ли Груша. Он, кажется, все это сам уж очень хорошо знал и только не хотел расспросами еще более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но как она сделает для него, что нужно, он сейчас и попросит ее не беспокоиться и уходить: ему вообще, кажется, тяжело было видеть людей. Катишь, немножко уже начинавшая и обижаться таким молчаливым обращением ее клиента, по обыкновению, чтобы развлечь себя, выходила и садилась на балкон и принималась любоваться окрестными видами; на этот раз тоже, сидя на балконе и завидев въезжавшую во двор карету, она прищурила глаза, повела несколько своим носом и затем, поправив на себе торопливо белую пелеринку и крест, поспешно вышла на крыльцо, чтобы встретить приехавшую особу.