Совсем чужие - Василий Тонких

Григорий, отшвырнув от себя Николая, под натиском Татьяны Михайловны отступал к дороге. С ней он не хотел связываться. А она больно хлестала его клеенчатым фартуком по лицу. Тогда он отпихнул ее от себя. Татьяна Михайловна заголосила громче прежнего:

— Я тебя в тюрьме сгною!

К месту драки бежали люди.

При виде на лице у Григория крови Игорек задрожал, подлетел к Николаю, ненавистно начал стегать по спине ивовым прутиком, приговаривая: «Ты нехороший, нехороший», — потом свистнул хворостинкой и — жух по уху Татьяне Михайловне.

Та, схватившись рукой за ухо, вырвала у него прутик и толкнула его. Игорек упал. Григорий подбежал к нему, поднял, не оборачиваясь, пошел домой.

Из конторы совхоза выскочил без головного убора плешивый бухгалтер Спиридон Филиппович — отец Николая. Пригнув голову и размахивая тощими, высохшими за канцелярским столом, руками, бежал к дому. На миг задержался возле толпы, затем бросился преследовать Григория.

— Я милицию вызвал. За свое буйство ответишь, — ощерив мелкие острые зубы, шипел он.

Опустив на землю ребенка, Григорий, выкатив налитые кровью глаза, грозно двинулся на Спиридона Филипповича. Но тот, не принимая боя, козлом поскакал к народу, перепрыгивая через глубокие, заросшие травой, старые колеи дороги, пронзительно тонко выкрикивая:

— Помогите! Убивают!

Толпа шарахнулась на середину улицы, покатилась к нему навстречу. И он вместе со всеми побежал вперед. Но Григория на улице уже не было. Толпа остановилась у его дома, растеклась. Кто смотрел в окна, кто стучал в наглухо закрытую дверь.

— Выходи к народу! — смело требовал Спиридон Филиппович. — Иди на суд общественный!

Резко открылась форточка, в нее выглянула всклокоченная голова Григория.

— Идите отсюда! Ваш самосуд я не признаю.

— Ты чего чужого ребенка под замком держишь? — выступила с обличением, словно прокурор, бабка Мирониха. — Зачем он тебе?

Ее поддержал чей-то бас:

— Отдай дите родному отцу, и всему делу конец!

Форточка с шумом захлопнулась. Хозяин не хотел уступать требованиям толпы. И тогда захрустела сухая березка, отжила свой век. Перед домом остался один могучий тополь. Он шумел на ветру, будто возился несправедливостью толпы.

Затрещала входная дверь. Загудели крепкие, озлобленные голоса:

— Открывай дверь! А то весь дом снесем!

Григорий взял на руки Игорька, тихо проскользнул в сени, неслышно открыл заднюю дверь и через двор вышел на огород. Готовый в любую минуту оказать сопротивление, он уходил медленно, собранный и гордый.

А в это время к дому подбежала его соседка — тетя Маша, темноволосая, чернобровая, с молодым здоровым румянцем во всю щеку. Глаза у нее строгие, полны пренебрежения к окружающим:

— Вы что, очумели? — набросилась она на толпу.

— Пускай ребенка отдаст Скворцовым! — с надрывом закричала Мирониха.

— Ты, бабка, иди домой! — зашумела на нее тетя Маша. — Я вижу, чем ты дышишь. Скворцовы тебе по сходной цене вишенку, клубничку-земляничку продают, а ты на рынке ее стаканчиком сбываешь. Вот и подпеваешь им.

Мирониха позеленела от злости. Потрясая изъеденными морщинами желтыми кулаками, загомонила надсадно:

— Я ни у вас, ни у государства ничего не беру, не спрашиваю и не занимаю. Своим горбом живу. Чужих детей тоже не присваиваю. Ты, Самосадка (тетю Машу прозвали Наседкой-Самосадкой за рождение множества детей), про дело гутарь.

— Где тебе, бабка, понять дело? — кольнула ее тетя Маша. — Ты своего сына по судам затаскала. Посылал он тебе деньги, а ты все думала — маловато отчисляет. А суд и того меньше присудил. Ты с жалобами все пороги в области обила. Где же тебе понять отцовское чувство? Ишь, родитель разыскался! Пять лет молчал, а теперь объявился. Родить-то всякий дурак сможет, а ты вырасти дите. Ребенок тянется к Григорию, он и пригрел его. Человеческое сердце не камень. А вы пришли разбивать их. Эх, вы! А ну марш отсюда все! Ты, Матвей Родионыч, брось ломать дверь. Не твоими руками она сделана, — и смело шагнула к нему, схватив за березку, потянула к себе.

Матвей Родионович рывком дернул к себе березку, свалив на колени женщину.

— Миронихин прихлебатель! — бросила ему в лицо тетя Маша. — За стакан самогона приплясываешь перед ней. Люди, чего же вы смотрите?

И вдруг толпа, словно услышав последний сигнал к бою, разделилась на два лагеря. Группа, стоявшая поодаль от дома ради любопытства, примкнула к тете Маше, стеной оттеснила от дома Григория сторонников Миронихи.

Спиридон Филиппович благоразумно отошел в сторону, недоуменно таращил глаза на сплотившуюся вокруг тети Маши группу противников, бессвязно шептал:

— Что творится… Тьма кромешная…

— Иди копеечку считай с огорода, — принялась и за него тетя Маша. — Стыдно тебе, человек-то ты грамотный, а прихотью своей не владеешь. Я вас всех насквозь вижу! — и погрозила пальцем.

— Ты чего тут разбрехалась? — нагло выкрикивала Мирониха. — А ну-ка, мужики, уймите ее!

Матвей Родионович нетерпеливо закрутился на одном месте, словно разгонялся перед выполнением приказа благодетельницы, предвкушая вечером, кроме уже двух полученных авансом, граненый стакан, как он сам называл, коньяку «Три свеклы».

Но страстям не суждено было разгореться. К дому подъехал мотоцикл, разрезав на две стороны сходившихся противников. Милиционер Курлыкин не спеша слез с мотоцикла, который он приобрел после злой шутки теленка Миронихи (транспорт, как ни говори, теперь надежнее), важно спросил:

— Что здесь происходит?

— Хулиган у нас появился, — выдвинулся вперед Спиридон Филиппович. — Избивает всех. Примите, гражданин милиционер, к нему меры. Нельзя же так распускать их.

Курлыкин снял фуражку, носовым платком, счищая пыль, провел по козырьку, стал расспрашивать:

— Он вам нанес побои?

— Да, то есть нет, хотел, но я не позволил. Он моего сына избил до полусмерти…

Кто-то его бесцеремонно перебил:

— Правду рассказывай! — И сразу вмешалось в разговор несколько голосов:

— Оба виноваты!

— Они подрались из-за ребенка!

— У мальчика два отца!

Милиционер поднял руку, строго предупредил:

— Давайте, граждане, по порядку, не все разом.

Выслушав подробный рассказ о происшествии, Курлыкин объявил:

— Это не хулиганство. Здесь мотивы личные.

— Выходит, вы его не накажете? — растерянно обратился к представителю власти Спиридон Филиппович.

— Это дело частного обвинения, — быстро, как давно заученную фразу, проговорил милиционер. — Подавайте в суд. Возможно, что суд оштрафует виновника или применит другие меры. А в отношении ребенка вам следует обратиться в гражданский суд.

Спиридон Филиппович раздраженно заругался:

— Обидят, изобьют, ребенка отберут и — никакой управы. Вот и ищи правды…

— Ты ее сам давно потерял, — возразила тетя Маша.

Спиридон Филиппович шел домой, понуро опустив голову. Мрачные мысли теснили душу. И зачем Николка затеял этот скандал? Опозорились только. А ведь до этого жили тихо, мирно. Связался с этим Гришкой. Раз не отдает добром, и не надо. Пускай воспитывает. Можно и еще родить, не поздно. Что ж из-за этого мальца теперь на дуэли биться? Проживем пока и без внука. Ничего не случится, еще покойнее будет…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Чисто вымытый некрашеный деревянный пол еще не просох. На нем то тут, то там виднелись темные круги. От пола несло сыростью и прохладой. Григорий дышал тяжело, капельки пота проступали у него на лбу. Он вставал, когда суд появлялся в зале судебного заседания и удалялся через маленькую, плотно прикрывавшуюся дверь, в совещательную комнату. Душою овладевала робость, беспокойство. Судьи садились на высокие с гербом кресла, слушали очередное дело о взыскании материального ущерба за падеж скота, алиментов либо о расторжении брака, дружно поднимались, как по команде, и исчезали в боковой двери. И снова повторялся тот же четкий и слаженный ритм. Григория в суд вызвали впервые. Ему казалось, что народный судья обращается к людям так: «Не волнуйтесь, дорогой товарищ. Расскажите нам не торопясь, все что вы хотите, раскройте перед нами всю свою душу и горечь, и, поверьте, мы поймем вас». Но вместо этого он услышал сухие безликие слова: «Слушаем вас, истец», «Встаньте, ответчик», «Это к делу не относится».

Непонятные слова «истец», «ответчик» не воспринимались разумом, холодком ложились на сердце. И хотя суд решил все, по мнению Григория, правильно, он трепетал перед предстоящим разбором его дела. Строгость народного судьи Анны Павловны Дмитриевой, ее проницательный взгляд, устремленный иногда выше голов присутствовавших в зале, словно ему было тесно в душевных границах этих простых людей и он вырывался на широкий простор, преждевременный кивок головы, задолго до того, как допрашиваемый скажет последнее слово, означающий: все мне давно ясно и понятно, — лишали Григория надежды на решение дела в его пользу, сеяли сомнения. «Какой я ему отец? Ну кормил, одевал, воспитывал, и все. Ведь это каждый человек может сделать для ребенка. Выходит, что у него и всякий может быть отцом. А у ребенка должен быть один отец — родитель».