Роковой роман Достоевского - Ольга Тарасевич

Я люблю тебя. Конечно, милая моя, свет мой. Я тоже буду целовать тебя. Прости, неловко, неумело. Ну вот так случилось. Но у меня много-много любви и нежности. Так хорошо? Хорошо. Я смогу. Я буду очень стараться, потому что если бы не знал я тебя, то как не жил бы вовсе. Какая ты красивая! Какая у тебя кожа – ароматный нежный шелк. Помоги мне, не знаю, как управиться с твоим платьем. Быстрее, быстрее. Мне кажется, не могу дышать. Уплываю куда-то, легкая соломинка в водах бурной реки. Не удержаться, не…

Потом она ничего не говорила. Только легкая улыбка тронула губы Машеньки, и чуть ярче обычного порозовевшие щеки ее могли бы насторожить внимательного наблюдателя.

А я понял, что счастья настоящего прежде не знал совершенно.

Через полчаса молчание наше было нарушено отчаянным громким стуком в дверь.

Любимые бровки нахмурились, обозначая на переносице две тонкие морщинки.

– Он, – негромко сказала Мария Дмитриевна и бросилась к порогу. – Александр Иванович, да что же вы такое делаете? Мы с Федором Михайловичем все извелись просто, вас ожидая!

– Мария Дмитриевна, – супруг ее, покачнувшись, прислонился к стене, – хорошие вести для нас. Место получено, в Кузнецке. Похлопотали за меня, конечно. Но и Исаев, знаете ли, не лыком шит, правда? Правда! Собирайтесь, матушка, в дорогу.

Кузнецк, застучало в моих висках. Это ж за сколько верст, как далеко, как ужасающе безнадежно далеко!

Неужели Мария Дмитриевна уедет?! Она уедет, а я сойду с ума, не вынести мне разлуки, обязательно сделаюсь сумасшедшим…

…«Дорогой мой Федор Михайлович, пишу я вам это письмо, и сердце мое разрывается от горя. Второго дня схоронили Александра Ивановича, и остались мы с Павлушей одни на всем белом свете. Будет ли пенсион, еще не известно. Кажется мне, что впереди только темень беспросветная. Ваша добрая дружба – единственная моя отрада посреди горя».

От этого ее письма приключился со мной припадок, и только я смог держать в руках перо, сразу же стал хлопотать о пенсионе, думать, куда определить Павлушу на обучение. А еще написал Марии Дмитриевне, что буду безмерно счастлив, если она согласится стать моей женой.

Ее любовь ко мне казалась совершенно очевидной, бесспорной. Как плакали мы перед расставанием, сколько нежных слов находили друг для друга в письмах. И что же?

«Дорогой мой Федор Михайлович, какой добрый вы человек. А я доброты вашей, право же, не стою нисколько. И, вы уж не обижайтесь за мою прямоту, но вам, как солдату, будет трудно взять на себя все заботы о Павлуше. Знаете… сватается тут ко мне один человек, пожилой, но средства имеются. Сердце мое принадлежит вам навеки. Но и жизнь нашу с сыном тоже надо как-то устраивать. Напишите, каково ваше мнение о браке с этим человеком? Говорят, он весьма уважаем…»

После таких слов я сделался совсем больным, Александр Егорович три дня не отходил от моей постели.

– Надо вам ехать к Маше и объясниться, – сказал Врангель, когда я рассказал о бедственном своем положении.

– Но как? Кто меня отпустит!

– Костьми лягу, а устрою, – пообещал он, и его красивое лицо сделалось весьма решительным. – Надо вам с ней поговорить, рассказать о своих намерениях. Сейчас промедлите – потом всю жизнь жалеть будете.

Не знаю как, но он действительно все устроил, выхлопотал мне командировку. Прибыли на место, недалеко от Кузнецка. Я сказался на службе больным, а сам на подводу – и скорее к Машеньке моей ненаглядной.

Думал застать ее в тревоге, может статься, болезни даже.

Но – новое платье, чрезвычайно шедшее Марии Дмитриевне, и эти ее глаза блестящие, улыбка… Подле нее – красивый молодой человек, по всему было видать, что влюбленный.

– Позвольте вам представить друга мужа моего покойного, Николая Борисовича Вергунова, учителя.

Я пожал протянутую мне безвольную руку, и тотчас вдруг понял, что это новый жених Марии Дмитриевны, а с прежним все кончено. И со мной, наверное, тоже для нее уже все кончено.

Мы объяснились. Она любит Вергунова и хочет, чтобы стали мы добрыми друзьями, а не соперниками.

И чем больше слушал я ее нежный голос, тем отчетливее понимал, что нет для меня большего счастья, чем счастье Марии Дмитриевны. Она желает, чтобы мы стали друзьями? Пусть, пусть. Хотя Вергунов, кажется, только и умеет, что пыжиться и плакать, но он молод, красив, и с ним, а не со мной, хочет быть Машенька. Значит, надо помочь. Устроить судьбу Павлуши, может, определить его со временем в кадеты. Место выхлопотать для Вергунова, с хорошим жалованьем. Я смогу, Александр Егорович не откажет.

И я хлопотал, думая, что Мария Дмитриевна потеряна для меня навсегда.

Но потом вдруг стала она писать, что любит меня, а не Вергунова. Что так поразилась она моей заботе, что сердце ее вновь наполнилось любовью.[22]

Александр Егорович намекал, что пробуждение ее чувств связано с тем, что изменилась моя судьба, как и судьба других «петрашевцев».[23] Но не слышал я его предупреждений, так как Машенька была моим солнцем, светом, воздухом. Рядом с ней я дышал, а не задыхался от мучений…

Я вел ее к алтарю и не верил собственному счастью, и мечтал, как останемся мы вдвоем.

Нашу первую ночь Машенька проплакала, так как со мной от пережитых волнений случился сильный припадок.

– Ах, зачем вы скрыли свою болезнь, почему не сказали! – выкрикивала она в неимоверном гневе.

Я, несмотря на слабость, пытался объяснить про докторов. Кто-то из них считал: падучая, кто-то говорил: нервные припадки, хотя и частые. Но, в любом случае, это же не так уж и страшно, и все наладится. Самое главное – то, что мы наконец с Марией Дмитриевной соединились.

Супруга слушала меня, и на ее лице отражался такой ужас, что мне впервые стало страшно. Не из-за здоровья, которое, конечно же, расстроено. Испугался той стены, которая, вдруг между нами возникнув, становилась все прочнее…

Как все изменилось! У Влада новый автомобиль, спортивный, рычащий. Его лицо – в каждом журнале, во всех газетах. Телевизор включишь – и там знакомые голубые глаза, черные, хулигански растрепанные волосы, смуглая гладкая нежная кожа, а губы… Они необыкновенные, поцелуй Влада вкуснее тирамиссу из самой лучшей кондитерской. Если бы губы можно было как-то изъять от их владельца, она бы изъяла и исчезла из его жизни, тем более что в ней для нее остается все меньше и меньше места. Это так больно!

Не удержавшись, Вера застонала.

– Что с тобой? Плохо себя чувствуешь? – встревожился Влад и слегка притормозил, отчего сливающиеся в сплошную линию дома за окном автомобиля приобрели смутные очертания.

– Да нет, все более-менее в порядке. Сегодняшний вечер – не лучший в моей жизни.

Влад кивнул:

– Это точно. До сих пор мурашки по коже. Наверное, зря мы туда поехали.

Последняя фраза, конечно, была утешительной ложью. Иногда Вере казалось, что она сканирует мозг любимого и все проносящиеся в нем мысли читает легко, как в открытой книге.

Сейчас он солгал. Он очень заинтересован Ликой, может, даже влюблен. Причем чувство это глубже или будет глубже, чем предыдущие увлечения. И это придется как-то пережить, опять мучительно гадая: вернется или сбежит уже окончательно?

…Влад изменился. Изменился или вырос. Это уже не столь важно. Только очень горько оттого, что нет больше того симпатичного, но совершенно не осознающего еще собственной привлекательности мальчика, с которым она познакомилась на курсах парикмахерского дела.

Мальчишек на курсах было мало, раз, два – и обчелся. И на каждом, как на виноградной лозе, гроздьями висят девушки. Приносят свежие номера журналов, рассказывают, где дешевле купить качественные препараты, инструмент. Или вовсе прикидываются дурочками, которые не в состоянии выполнить даже базовую стрижку.

Вера в ритуальных танцах вокруг представителей сильного пола не участвовала. А уж к Владу клеиться не стала бы из принципа. Фамилия-то его, Резников, на слуху. Кто не знает Татьяну Резникову? Всем известно: настоящая королева сцены, звезда. Талантлива, красива, всегда отлично выглядит, очаровательная улыбка. Да и поет, кстати, неплохо – у Веры были кассеты с ее песнями. Конечно, не популярные в те годы «Мираж» и «Ласковый май», по которым все сходили с ума. Резникова поет более «взрослые» песни. Но – тоже ничего, слушать можно. И вот девчонки-всезнайки скоро все разведали. Влад – ее сын, сын той самой Татьяны Резниковой! Непонятно вдруг отчего решивший стать парикмахером. А мальчик-то эффектный, и музыкальную школу закончил. Казалось бы – прямая дорога на сцену. Тем более что и мамочка с своими связями обязательно поможет. А он почему-то ножницами щелкает. И уверяет, что ему это нравится.

Вера эту новость обсудила и успокоилась. Только вот глаза Влада все чаще искали ее взгляд…