Торговец тюльпанами - Оливье Блейс

Торги начались без промедления. Один из продавцов вытащил из кармана узелок, развернул ткань и, обменявшись с секретарем несколькими словами, передал тому луковицу. Господин Засов, слушая продавца, кивал и что-то записывал на грифельной доске, которая была у него больше, чем у остальных. Остальные тоже принялись писать на своих досках… нет, не писать — чертить или рисовать, и видно было, что это дело для них привычное. Рисунки у всех оказались одинаковые: две расположенные одна над другой фигуры, внизу кружочек, наверху латинское «S», — и вертикальная черта, словно бы разрезающая обе фигуры на половинки:

Секретарь объявил, что сумма залога составит на этот раз шесть стёйверов, и Паулюс сразу же вписал цифру в кружок, одобрительно заметив: «Неплохая сумма! Двенадцать кружек пива или по две порции вина всем присутствующим! Ценная, похоже, луковица!» Он обращался не столько к примостившемуся справа от него Виллему, сколько к сидящему слева почтенному тюльпанщику с бородой в форме трапеции. Юноша, ничего не понимая, тщательно скопировал рисунок, как срисовывал бы иероглифы, и его растерянность позабавила учителя:

— У нас тут своего рода аукцион, все записали сумму залога в «маленьком „о“», in het ootje, а теперь покупатели станут обсуждать, насколько хороша луковица, и каждый назовет свою цену.

Луковицу без всяких предосторожностей передавали из рук в руки, ее ощупывали, обнюхивали, скребли ногтем, пробовали на зуб, смотрели на лунный свет или против огня — словом, терзали по-всякому, Виллем, будь он на месте продавца, опасался бы последствий столь бесцеремонного обращения с нежным товаром, но здесь, похоже, так и было положено. Все время, пока длилось обследование луковицы, распорядитель торгов отвечал на вопросы участников аукциона, а те, выслушав ответ, хмурили брови — видимо, считая это достаточным, чтобы изменить цену.

— Gheel ende Root Van Leyden, говорите? Луковицы у него куда крупнее, сам видел… Вы уверены, что тюльпан не болен?

— Совершенно здоров.

— У этого сорта только желтые и красные цветы бывают, а такие никому не нравятся.

— Вот уж нет, любителей пока хватает!

— Луковица кривобокая.

— Она сухая.

— Она шелушится.

— Хилая какая-то, размером с оливку…

— Господа, даже если вам она не нравится, не отговаривайте других от покупки!

Обойдя всю комнату, луковица вернулась в руки продавца. Секретарь между тем успел записать в верхней половине буквы «S» самую высокую из названных покупателями цену, а в нижней — самую низкую. Виллем разволновался, осознав, что речь идет о сотнях флоринов. Продавец вроде был не слишком доволен последним предложением, но, поломавшись, в конце концов согласился на восемьсот тридцать девять гульденов. Тогда рисунок трижды перечеркнули, а потом обвели большим кругом. Продажа состоялась. Ни луковицы покупатель не получил, ни денег продавцу не выплатил, выполнил свои обязанности только секретарь: он записал сделку, — а все остальное совершится позже, вдали от любопытных глаз.

— Сколько луковиц выставлено на продажу? — шепнул Виллем на ухо регенту.

— Сегодня — два десятка поштучно. И еще несколько корзин с теми, которые не имеют особой ценности, с дешевкой, как говорится — такие уйдут по пятьдесят-шестьдесят гульденов за фунт… Не беспокойся за свою луковицу, она уже записана, и я поговорил о ней с секретарем.

— Что? О чем вы поговорили с секретарем? О какой луковице? — Виллем побледнел как смерть.

— О той, что лежит у тебя в кармане, черт возьми!

Ректор, совершенно уверенный в своих словах, ткнул пальцем в нагрудный карман Виллема, тот страшно удивился, почувствовав, что ему в грудь упирается тверденький шарик, пошарил в кармане и вытащил луковицу Admirael Van Engeland в атласном мешочке.

— Молодец, что принес ее — отличная мысль! Разве придумаешь лучший способ обучения? Я так и знал, что ты решишься ее продать.

— Господин Берестейн, клянусь, я ничего не клал в этот карман!

— Значит, это сделал твой брат или одна из твоих сестер, а может, и служанка, откуда мне знать… Да и не все ли равно? Луковица здесь, и вскоре ты сможешь со всеми на равных выставить ее на торги. Желаю удачи, юный Деруик!

Виллем почувствовал, как земля уходит у него из-под ног. Быстро глянув на доску, он подсчитал, что до его луковицы будут продаваться еще пять, а значит, у него остается примерно час на подготовку, но предстоящее испытание так его страшило, что все это время он потратил впустую: чертил на доске каракули, грыз потухшую трубку и мял в пальцах свечной воск.

Уходя на собрание тюльпанщиков, Виллем распорядился, чтобы сестры сидели дома, ему не нравилось, когда Харриет и Петра разгуливали по улицам. Они и остались в четырех стенах: старшая читала, младшая возилась со своим гербарием — засушенными между страницами книги цветами. Оба занятия были нестерпимо скучные, и девушки дружно зевали. Еще немного — и они позавидовали бы Фриде, которая, стуча деревянными башмаками по винтовым лестницам, бегала взад и вперед, от колодца к очагу и из кухни на чердак.

— Славная у нас Фрида, — вздохнула Петра. — Нам вот и заняться нечем, а могли бы почистить котел, натереть до блеска колокольчик… хоть что-нибудь полезное за день бы сделали!

— Ты недавно говорила, что хочешь подцепить мужа.

— А вот эта работа, милая сестрица, как раз за день не делается, но знаешь, я о ней не забываю. Могу даже открыть тебе секрет: сейчас, когда мы тут с тобой разговариваем, где-то в этом городе спит мой суженый — и мы с ним обвенчаемся еще до зимы!

Новость так ошеломила младшую сестру, что она нечаянно сломала веточку мушмулы, которую держала в руках, но сразу же опомнилась и рассмеялась:

— Правда? И как же его зовут?

— Не знаю.

— Он красив? Хорошо сложен?

— Не знаю.

— Ремесло у него есть?

— Наверное, да.

— Да что же это за юноша такой, в которого ты влюбилась, ничего о нем не зная?

— Пусть мы еще не встретились, я верю, что судьба непременно нас сведет. Вчера я гадала с ключом по «Пророчествам звезд и планет». И знаешь, что мне выпало? Триумф Венеры! Разве это не означает скорой свадьбы?

Если бы в эту минуту мимо не прошла служанка с дымящимся куском мыла, Харриет непременно бы расхохоталась. А так — ей пришлось просто показать на книгу в руках сестры: дескать, вот где ты набралась этих бредней. Петра в ответ высунула язык, а прекратив дразниться, сказала:

— Послушай, девочка моя, выходи-ка и ты замуж — поудачней да поскорей! Это куда лучше, чем тратить молодость на то, чтобы пришпиливать к бумажкам цветочки!

И вернулась к прерванному чтению. Петра гордилась тем, что читает хотя и очень мало, зато — отборные книги: кроме Библии и Псалтыри, она заглядывала в сочинения Якоба Катса[28], имевшего обо всем просвещенное мнение и дававшего всем советы, как жить. «Девам, возлюбленным, невестам, женам, матерям и вдовам» он посвятил трактат о супружестве, который старшая из сестер чтила наравне с Евангелием и из которого позаимствовала свою излюбленную сентенцию: «Существование женщины есть подготовка к браку, жизнь в браке и, наконец — воспоминания о браке». Разве можно сказать лучше? Петра верила наставлениям модного моралиста и, стараясь проводить их в жизнь, день и ночь мечтала о супруге.

Вот только сегодня вечером вряд ли какой-нибудь мужчина отважится попросить ее руки или хотя бы показаться у ворот: Ясперу было поручено присматривать за сестрами, и он неукоснительно выполнял задание старшего брата — то сторожил у дверей, то, не отнимая от губ свистка, обходил сад. На бродяг он покрикивал и гонял их, точно так же расправлялся и с кучерами карет, посмевшими втиснуться в узкое пространство между старой липой, уличным фонарем и каменной тумбой. Что до красавца Роттеваля — Яспер обещал этого пройдоху и близко к дому не подпускать, мало того, даже окна, на всякий случай, затворил, и узницы весь день тосковали по свежему воздуху, а ближе к вечеру Петра предложила сходить в валлонскую церковь на вечернюю службу.

Брат не стал возражать — ему и самому было скучно.

— Почему бы не сходить? Этого Виллем не запрещал.

Сестры побежали переодеваться и причесываться. Мигом сменили юбки на черные, сняли и без того немногочисленные украшения, прилично убрали волосы — то есть расчесали их на прямой пробор и уложили живую колышущуюся светлую волну под кружевную косынку так, чтобы ни одна прядь не выбивалась… Когда все было готово, они взяли Яспера под руки, одна справа, другая слева, и направились в сторону улицы Бегейнхоф и ее храма, бывшей часовни бегинок[29], с дверьми до того узкими, что они казались не столько делом рук каменщика, сколько случайно образовавшейся щелью.