Торговец тюльпанами - Оливье Блейс

Яспер и его сестры подошли к церкви в ту минуту, когда раскачанный могучей рукой колокол уже почти затих и хор подхватил последнюю дрожащую в воздухе ноту.

— Ну вот, теперь в храмах поют! — рассердился младший Деруик. — Отцу бы это не понравилось.

Шаловливая Петра дернула брата за рукав.

— Да ладно, Яспер! Говоришь, словно какой-нибудь святоша из церковного совета! Только не хватало тебе вслед за такими святошами выступить против табака, кофе, театра, воскресных прогулок и выборов майской королевы!

— Во всем надо знать меру.

Яспер считал свое отношение к религии куда более либеральным, чем у старшего брата, потому насмешливые слова Петры его задели, и он в ответ напустился на сестру:

— Да на тебе никто жениться не захочет, если узнает, как ты себя ведешь! Обличая недавно девиц, разряженных, словно куклы, с раскрашенным лицом, являющих юношам картину грешной плоти, которая заставляет их свернуть с истинного душевного пути и заблудиться среди нечистых видений, проповедник смотрел именно на тебя!

— Надо же, проповедь наизусть выучил! — прыснула Харриет.

У Яспера так запылали щеки, будто его застукали на каком-то неприличном занятии. Он резко высвободился из рук все еще державшихся за него сестер.

— Довольно, грубиянки вы этакие! Ни малейшего понятия о вежливости! И где вы научились насмехаться над самым святым? Всё! Ни слова больше слышать не желаю, понятно?

Сестры не посмели продолжить игру. В церковь они вошли, как их учили: на шаг позади брата, с покорным видом, опустив голову, пряча глаза.

Храм был полон, и прихожане уже расселись по местам. На короткой скамье рядом с кропильницей, где обычно устраивались дети Корнелиса Деруика, сидели чужие. Младший Деруик обозлился, собрался было отстаивать свое право на захваченные места, но тут его окликнули от алтаря:

— Яспер ван Деруик!

Харриет первой узнала голос Элиазара — неприятный, словно у каплуна. А потом заметила и руку, по-дурацки торчавшую над чужими шляпами.

— Какой удивительный случай свел нас здесь! — воскликнул Элиазар. — Я и не знал, что вы ходите в валлонскую церковь…

— Иногда бываем.

— Вы понимаете по-французски? Здесь ведь служат на этом языке.

— Наши предки прибыли из Франции, — довольно холодно напомнил Яспер.

— Верно-верно, отец мне говорил. Ну что же вы? Садитесь!

Элиазар указал на свободное место рядом с собой, должно быть, обычно здесь сидел Паулюс. Кому из троих его занять, Деруики задуматься не успели: Берестейн-сын украдкой потянул цепочку на платье Петры, и девушка вынуждена была повиноваться, иначе все заметили бы допущенную им вольность. Растерянно поглядев на брата, она села и развернула перед лицом веер. Харриет и Ясперу регентский наследник указал на крайние места четырьмя и пятью рядами дальше, у выбеленных известью стен, — только они еще и оставались незанятыми. Яспер побледнел от гнева, но — не стоять же на ногах всю службу! — отправил сестру, куда было указано, и удалился сам, перед тем бросив Петре грозное: «Я тебе еще покажу!» и сильно рассмешив этим Элиазара.

Пастор, нахмурившись и молитвенно сложив руки, ждал завершения сценки, которую действующие лица разыгрывали в полный рост и в полный голос. Когда воцарилось молчание, он развернул на аналое Библию и стал читать. Затем с кафедры были оглашены новости квартала: обычное перечисление шествий и крестин, перемежающееся мирскими объявлениями о продажах, наследствах и банкротствах. Проповедник напомнил о «жгучих терзаниях» торговцев сукном, которых не спадающий зной, «этот жар, ниспосланный Господом людям на муки», самым огорчительным образом лишает средств к существованию. Дня не проходит, твердил он, чтобы не разорился какой-нибудь из суконщиков и чтобы не были отданы старьевщикам дорогие ткани, которыми совсем еще недавно так гордились богачи…

«И перед Господом в день Страшного суда вы предстанете не одетыми, не выряженными в шелка и бархаты, но нагими, лишенными последнего прикрытия, какими вышли из материнской утробы!»

У Элиазара появился предлог обратиться к соседке, чей веер беспокойно трепетал у самого ее лица:

— Мне стало известно от отца о затруднениях вашей семьи, которая, кажется, тоже торгует сукном. Поверьте, я сочувствую…

— Эти дела касаются только моего брата.

— Увы! Когда владелец лавки разоряется, вся семья в опасности — в том числе и женщины: уменьшается их приданое, а значит, они лишаются возможности выйти замуж…

Веер, все еще трепетавший, случайно или намеренно царапнул щеку Элиазара, и тот вздрогнул, а Петра, прямо глядя ему в глаза, проговорила:

— Сударь, вы весьма неточно оцениваете мою «возможность выйти замуж» — так вам было угодно это назвать! В моем окружении немало превосходных молодых людей с живым умом и добрым сердцем, и им безразлично, велико ли мое приданое и есть ли оно у меня вообще. Эти молодые люди женились бы на мне, будь я даже нищей, потому что для них брачный союз основан, прежде всего, на чувствах.

— Сударыня, я не верю ни одному вашему слову!

Петру сказанное сильно задело, она попробовала изобразить презрение, но, смутившись, вновь развернула едва закрывшийся веер, чтобы не видно было лица.

— Простите, сударь, не поняла…

— Вы то и дело лжете! Все — каждое ваше движение, каждая деталь вашего наряда, каждый взгляд, который вы задерживаете на мужчинах, взгляд обольстительницы, выдает надежду найти мужа, и ничто другое. Но знайте: если у вас не будет богатого приданого, вы вернетесь с этой охоты с пустыми руками.

— Как вы смеете! Мужлан!

— Я говорю неприкрытую правду, потому что почитаю вас и хочу, чтобы вы избежали страданий. И советую: задумайтесь о приданом, сударыня! Я и сам, хотя нисколько в ваших деньгах не нуждаюсь, не преминул бы пересчитать их, чтобы никому и никогда не вздумалось сказать, что Элиазар ван Берестейн женился на нищенке.

Затрещина вышла могучая: у Элиазара даже фреза съехала набок, и потрясенный случившимся регентский сынок сидел теперь с пылающим ухом над примятым с одной стороны и вздыбившимся с другой воротником. Потрясенный не меньше его проповедник замолк посреди фразы и стал обшаривать взглядом собравшихся, пытаясь высмотреть смутьянов. Долго искать не пришлось: Петра поднялась и решительным шагом направилась к выходу, увлекая за собой остальную часть семейства.

— Петра, что случилось? — спрашивал Яспер, с трудом поспевая за сестрой.

— Ничего, братец.

— Элиазар тебя обидел?

— Говорю тебе, ничего не случилось! Забудь об этом.

Ризничий открыл перед Деруиками дверь, и, когда они вышли, по рядам ветром пронеслось не иначе как ими и вызванное недовольство, покачнулись несколько шляп.

Пастор быстро справился с растерянностью, пожал плечами, тем самым поставив точку в этой истории, и служба продолжилась. К Берестейну-младшему тоже вернулись обычная уверенность и пристойный цвет лица. Проведя расческой по растрепавшейся пряди, он и совсем перестал выделяться из ряда почтенных обывателей, деливших с ним скамью. Элиазар пошептался с ближайшими соседями слева и справа, те передали его признания дальше, и вскоре уже вся церковь знала, что сын ректора стал жертвой бесноватой девицы, «которой смирительная рубашка подошла бы куда больше платья», распутницы, чьи поползновения на брак с богатым наследником он благоразумно отверг.

Собрание тюльпанщиков шло своим чередом…

Виллем и не подозревал, какие неприятности выпали на долю его сестры, да если бы и узнал — вряд ли смог бы решить, что делать: защищать поруганную честь Петры или продавать луковицу, то и другое казалось ему одинаково важным.

Но выбора перед Виллемом не встало, и все его внимание было поглощено предстоящей оценкой луковки, нашедшейся в кармане, как по волшебству. Вот и еще несколько сделок совершилось: одни луковицы были проданы поштучно, другие корзинами и на вес, а в тех случаях, когда продавец не мог предъявить товар, поскольку заимел его в результате другой сделки, по которой еще не рассчитался, предпочтение отдавали неопределенной форме простого векселя…

Наконец господин Засов сказал Виллему, что настал его черед, и юноша перепугался: он все еще не имел ни малейшего представления о том, что должен говорить.

Зато участники аукциона, стоило им увидеть, как этот бледный мальчишка воздевает, словно дароносицу, свою луковку, мигом сообразили, как действовать.

— Посмотрите-ка на этого желторотого птенчика! — выкрикнул какой-то престарелый шутник. — А ведь потрется среди нас — весь пушок с него и облезет, готов спорить на что угодно!

— Да не птенчик он, а теленочек: у пьяниц пиво изо рта льется, а у него молочко из носа капает!

Насмешки сыпались градом, несчастный Виллем стоял перед тюльпанщиками, как мученик, которого вот-вот начнут побивать камнями, а те состязались в остроумии, наперебой стараясь задать ему вопрос пообиднее или обозвать как-нибудь похлестче. Бедняга не только ничего не знал о выставленном им на торги тюльпане, он и название-то цветка коверкал, и все, что он мог сделать в свою защиту, — снижать и снижать цену. Когда Виллема наконец отпустили, самая высокая ставка отличалась от самой низкой всего на какой-то гульден и составляла три флорина шестнадцать стёйверов.