Виллу-филателист - Хольгер Пукк

— Здравствуйте и приятного аппетита! — оживленно говорит один из подошедших. Он с усмешкой рассматривает Ээро и кусок хлеба в его руках и смеется: — У вас даже хлеб общий!

— Общий, конечно! — подтверждает Куузе. — Работа и хлеб — все пополам!

Горячая волна бросается в лицо Ээро. Он низко склоняется над стаканом молока.

Когда мастер Куузе подзаправился, он быстро встает и говорит Ээро:

— Сходи в красный уголок. Там есть свежие газеты. У меня дела в конторе.

И Ээро поднимается. Сидящий напротив разговорчивый парень подмигивает ему, кивает головой на удаляющегося Куузе и, смеясь, говорит:

— Что теперь Куузе волноваться! Теперь вы вдвоем все к выставке в два счета сделаете!

Ээро склоняется над столом.

— К какой выставке?

Парень запихивает кусок хлеба в рот и радушно поясняет:

— Старина Куузе делает мебель для московской выставки. Образцы… Работа экспериментальная!

Ээро ничего не отвечает и отходит.

В красном уголке сидят мальчишки из их класса и отдыхают, читая газеты и играя в шахматы. Когда Ээро останавливается озабоченно в дверях, кто-то сразу спрашивает:

— Эй, Ээро! Иди сюда. Ну как рубанок работает?

Ээро отступает. Что он может сказать? Он бредет по коридору к месту работы.

Выставка в Москве! Это уже что-то весомое и значительное…

И мастер Куузе будет представлен там. Это то же самое, как если бы он, Ээро, выступил со своей первой скрипичной пьесой в концертном зале в Москве! Когда он достигнет этого? И вообще достигнет ли? А Куузе уже представлен. Вот этот неразговорчивый человек с шершавыми руками в темно-синей пропыленной рубашке…

«Как он достиг этого? — с завистью думает Ээро. — Надо спросить!»

Когда же Ээро возвращается, он ни о чем не спрашивает. Мастер уже на месте. Внимательно изучает чертеж и в раздумье постукивает карандашом о бумагу.

Ээро тихонько садится на край ящика. Он не спускает взгляда с лица мастера Куузе. Мастер Куузе вдруг становится в его глазах почитаемым человеком. Как те известные скрипачи, на которых Ээро всегда смотрел с почтением, восхищался ими и мечтал когда-нибудь обладать славой, какой окружены они.

Мастер сворачивает чертежи. Его взгляд останавливается на Ээро. Они некоторое время смотрят друг на друга. Затем Куузе спрашивает:

— Ты любишь играть на скрипке?

Ээро даже подскакивает.

Разве мастер знает? Или спрашивает наугад?

— Иногда люблю. Иногда нет… — бормочет Ээро.

Мастер присаживается на край скамейки.

— А зачем же учишься играть на скрипке, если не очень любишь?

«Он знает! — ошарашен Ээро. — Разве это возможно? А почему я учусь?..»

И он, подыскивая слова, начинает составлять ответ:

— Потому что… Потому что…

Как же ответить? Может, так, как повторяет мама?

— Потому, что ты должен стать знаменитостью! — заканчивает мастер ответ Ээро.

Ээро удивлен. Откуда мастер все знает? Именно так всегда утверждает мама…

Он опускает голову. Но упрямство захлестывает его, и Ээро восклицает:

— Ваша работа пойдет в Москву. Вы ведь тоже станете знаменитым!

Мастер опять щурит левый глаз, будто оценивает Ээро и его слова.

— Нет, я не стану знаменитым! — спокойно отвечает он.

И Ээро чувствует, что мастеру вовсе не жаль этого.

— Художник придумал мебель. Комиссия обсудила, поправила. Затем сделали чертежи. Я изготовил детали. Кто-то другой соединяет их. Третий отделывает, полирует… Почему же я должен стать знаменитым? Если и впрямь кто станет известным, так это наша фабрика. Но важна не известность, а то, что сделана хорошая и нужная мебель. Важно то, чтобы ты своей скрипкой радовал людей и чтобы сам получал от игры радость.

На этом разговор кончается. Опять всё, как и утром. Ээро сидит на ящике, мастер работает.

Только теперь Ээро с жадностью наблюдает за его движениями, выражением лица и ждет. Ждет, чтобы мастер Куузе сказал еще что-нибудь. Что-нибудь такое, что заставило бы думать.

Но из-под рук мастера летят только стружки.

Неожиданно Ээро захотелось, чтобы мастер Куузе почувствовал радость от его игры на скрипке. Хотя бы совсем немножко.

Но нет! Сейчас рано еще на это надеяться. Для мастера Куузе надо играть только очень хорошо. Только тогда он обрадуется. А когда он, Ээро, будет играть так хорошо?

Мастер неожиданно говорит:

— Мне хотелось бы послушать твою игру.

Ээро пугается и быстро качает головой.

— Почему же нет? — поднимает мастер брови.

— Я еще не так хорошо играю…

Мастер снова щурит глаз. Изучает сидящего на ящике мальчишку. Затем говорит коротко:

— Это хорошо!

Ээро непонимающе поднимает голову.

— Что… что хорошо?

— То, что ты недоволен собой.

«Он сказал «хорошо», — думает Ээро. — Но почему? Потому что я недоволен собой? Разве это так важно? Наверно, важно, если сказал Куузе!»

Ээро чувствует, что эта похвала для него очень ценна. Что ему хочется выглядеть в глазах Куузе еще и еще раз молодцом.

А так как другой дороги к этому он сейчас не знает, то и начинает усердно думать, в чем он еще недоволен собой.

Вдруг все сразу проясняется:

«Я недоволен всем сегодняшним днем».

Эта мысль поднимает Ээро с ящика. Он подходит к верстаку.

Мастер поднимает глаза. В них Ээро замечает радость и дружескую улыбку.

Тийна

Я был уже большим парнем. Как по росту, так и по размеру ботинок. И что, по-моему, было тогда самым решающим: у меня была своя девчонка. Мы ходили с ней однажды в кино, четыре раза гуляли в парке и пять раз возвращались вместе с катка домой. Эти цифры сидели прочно у меня в голове, потому что я был уверен, что они отражают глубину наших отношений. Поэтому я строил планы, как единицу довести до двух, четыре до пяти, пять до шести и как даже начать какой-нибудь новый счет. Для последнего оснований было очень мало. Танцевать я не умел, а спортивные соревнования не интересовали ее. Думая о поцелуях, я начинал испуганно дрожать уже наедине с собой.

Тийна была девчонка особая. Плавала, каталась на коньках, но к настоящему спорту, требующему повседневных тренировок и постоянного приложения труда, вкуса не имела. Читала столько же, сколько и я, но тем для разговора в книгах находила в десять раз больше моего. Когда же я подбрасывал мальчишечьи ходячие истины, что учителя дураки, что на художественных выставках в половине картин ничего не поймешь, что в музыке важнее всего усиление, она спрашивала, а что я сам думаю.

Отвечал, конечно, что я именно так и думаю. Но в душе, к своему удивлению, вынужден был признаться, что я вообще-то и не задумывался над этим. Формула имелась, и ею было так удобно пользоваться. А то, что можно было вывести какую-то другую формулу, это я понял, только подружившись с Тийной.

Это было чертовски неприятно. Кому хочется признаваться, даже себе, что он твердит чужие речи как попугай и подражает другим словно обезьяна. К тому же внутри скребло, когда оказывалось, что у приятеля есть такое мнение, до которого ты сам не смог дойти. Это заставляло напрягать и свои мозги.

Поэтому я и старался наращивать эти цифры. Было здорово сознавать, что в последнее время и я мог козырнуть какой-нибудь свежей мыслью. К тому же верил, что, бывая чаще вместе, я смогу сильнее привлечь к себе Тийну.

Откровенно говоря, пока я только одним сумел всерьез удивить ее. По крайней мере я сам думал так. Своей удалью.

С того наше знакомство и началось.

В пионерском лагере, куда мне отец достал путевку на лето, первый отряд пребывал на особом положении. Делали что хотели. Только на линейке и во время еды бывали на месте. В остальное время — свободные люди. В основном гоняли мяч, купались и загорали.

Однажды под вечер мы ватагой находились за лагерем у уключины реки. Двое перекидывали воланчик, другие в старой лодчонке плавали в прибрежных камышах, кто-то слушал по транзистору какую-то бравую музыку, приправленную игрой ударника.

Вдруг кто-то вскрикнул: «Ой!» Послышался всплеск, и выплывшая на открытую воду посудина перевернулась вверх дном.

Мы не обратили на эту мини-катастрофу особого внимания. Воды в реке было едва по шейку, погода теплая, а наша «Санта Мария» и до того не раз к общему удовольствию переворачивалась со всей командой.

Но на этот раз вдруг закричали:

— А где Маре?

В голосе крикнувшей был испуг и недоумение.

— Маре!

— Маре, ты где?

Крики оставались без ответа.

Это заставило меня кинуться в воду. В несколько гребков я был уже у лодки. Нырнул. Под перевернутым корытом никого не было. Снова набрал полные легкие воздуха и ушел на дно. Там были ветки, коряги, какие-то растения и осклизлые камни. Мне такое дно не нравится. Отвращение брало верх, но я заставил себя лазать под водой до последней капли кислорода.