Рапорт из Штутгофа - Мартин Нильсен

Хольцер гордился нами. Мы, безусловно, были самыми образцовыми заключёнными в лагере. Мы умели и петь и маршировать. Распевая во всё горло, мы повернули к ревиру. Ревир занимал теперь почти весь первоначальный Штутгоф, не считая нескольких мастерских и бараков, в которых жили заключённые-женщины.

В ревире нас принял толстый эсэсовец, похожий на Геринга, жирный и надутый, как индюк. Он прочитал нам краткое, но выразительное наставление:

— Не вздумайте врать, собаки. У меня все ваши документы. Мы знаем о вас всё!

Нам снова предстояло регистрироваться. Нас препроводили в больничную палату, где мы должны были отвечать на целую серию вопросов, проставленных в весьма пространной регистрационной карточке. Какие болезни вы перенесли раньше, какие эпидемические заболевания, наследственные заболевания, есть ли в роду душевнобольные, покушались ли на самоубийство, бывают ли сердечные припадки…

Вопросы эти звучали очень многозначительно. Ответы же на них ровно никакого значения не имели. Мы пробыли в лагере столько времени, что анкеты подобного рода уже не могли ввести нас в заблуждение. Мы знали, что всё это делается для проформы. Зато всё остальное, что мы впервые увидели в ревире, было совсем не для проформы.

Итак, регистрация происходила в одной из палат. Из окон можно было всегда полюбоваться крематорием и виселицей.

На двухъярусных койках лежали живые скелеты, как правило, по два на каждой койке. Из-под одеял высовывались лица мертвецов, бессильно свисали руки, вернее, кости, обтянутые кожей. Когда мы вошли в палату, в нос ударила нестерпимая вонь. Вонь от заживо гниющих людей. Голод, страдания и болезни, отчаяние и обречённость были в каждой черте этих отмеченных смертью лиц.

Регистрировали нас, разумеется, тоже заключённые, заключённые делали в Штутгофе всё. Мы говорили с ними. И получили новые сведения о лагере. Кое-что рассказали нам шёпотом больные, которые лежали на ближайших койках.

— Я здесь уже два месяца, я — четыре, а я — полгода, — говорили они. — Я скоро умру, — сказал один. — Война кончится самое большее месяца через два, не так ли? — спросил другой, приблизив ко мне своё пылающее в лихорадке лицо.

— Что с тобой? — спросил я одного из них.

— Тише, вон капо, ему нельзя доверять… Я лежу здесь шесть месяцев. Гестапо. Сломано ребро, рука, пальцы, от плетей воспалилась вся спина. Первые два месяца я лежал только на животе, теперь мне лучше… Тише, вон главный капо, ему нельзя доверять…

— Я не хочу умирать, я не хочу умирать, — прошептал заключённый, заполнявший мою регистрационную карточку.

Это был студент из Варшавы. У него было бледное, измождённое лицо, и весил он не более 80 фунтов. Потом он спросил, стараясь заглянуть мне в глаза:

— Она продлится самое большее два месяца, правда? Я не хочу умирать, я хочу жить… — Это было последнее, что я услышал, когда после регистрации выходил из пропитанной вонью палаты на свежий воздух.

Перед бесконечно длинным больничным бараком, возле которого нас построили, стоял другой барак, поменьше. Здесь не было обычных окон, и лишь под самой крышей виднелись маленькие продолговатые отверстия.

Когда мы пришли регистрироваться, двери барака были закрыты.

Когда я снова вышел на воздух, из барака вываливались, выползали и ковыляли самые жалкие существа, каких я только когда-либо видел. Взрослые и дети с птичьими головами на птичьих шеях. Они были закутаны в рваные грязные одеяла, из-под которых торчали тонкие, как тростинки, ноги.

— Господи, о господи! — пробормотал возле меня старый Альберт. — Они избивают больных, умирающих! Нет, ты только посмотри…

Альберт был нрав. Очевидно, эти бедняги двигались недостаточно быстро. Во всяком случае, какой-то заключённый в чистой полосатой одежде, сшитой из гораздо лучшего материала, чем наша, здоровый, крепкий и чисто выбритый, с непроницаемым циничным взглядом, что есть силы колотил тех, кто, по его мнению, недостаточно быстро двигался.

Несчастные падали. И уже не могли снова подняться. Они из последних сил ползли туда, где светило солнце, ибо, как оказалось, мы присутствовали при оздоровительной процедуре. Ведь это больница. И все эти калеки, эти живые трупы, которые выползали из барака и получали бесчисленные удары и пинки, недавно перенесли тиф.

Последняя эпидемия тифа, свирепствовавшая в лагере, за несколько Месяцев сократила его население почти наполовину. Все, кто выжил, были заперты в тифозном бараке, или, как его здесь называли, в «грязном бараке», Л теперь каждого выгоняли «для укрепления здоровья» на солнце в одном лишь рваном вонючем одеяле.

Весь день продолжалась регистрация. Через несколько часов живые скелеты поплелись обратно в барак. И тут я увидел, как люди, которые сами еле держались на ногах, тащили на себе своих окончательно обессилевших товарищей.

Даже в этой вонючей дыре, среди замученных и умирающих, человечность бросала вызов нацистской морали.

II. РАБЫ НАЧИНАЮТ ОРИЕНТИРОВАТЬСЯ

После того, как две недели Хольцер усердно муштровал и дрессировал нас, он и эсэсовцы пришли к выводу, что теперь мы уже достаточно натасканы и можем безболезненно войти в трудовую лагерную колею. Благодаря заботам Хольцера мы были невероятно изнурены и истощены, а кроме того, почти у всех появились на коже раны и язвы, главным образом на ногах. И поскольку мы совсем не получали жиров, самая маленькая ранка быстро превращалась в незаживающую язву.

Все мы были зарегистрированы по профессиям. И скоро нам стало ясно, что в тысячелетнем гитлеровском рейхе никого не интересовало, что ты умеешь делать; главное было заявить, что ты это умеешь.

Первое время мы работали вне лагеря вместе с большой группой заключённых. Впервые мы вышли за колючую проволоку. И с каждым днём всё больше узнавали о Штутгофе.

После того как мы начали работать, нас перевели из особого лагеря в обычный лагерь. А в 19-й блок водворили новых заключённых.

Как заявил нам «Долговязый» — гауптштурмфюрер Майер, Штутгоф был лагерем уничтожения. Он был создан ещё в ноябре — декабре 1939 года, то есть через несколько месяцев после вторжения немцев в Польшу. Лагерь был расположен в дельте Вислы, примерно в 30 километрах от Данцига и всего в двух-трёх километрах от побережья Балтийского моря. Он находился в широкой песчаной долине, которую со всех сторон окружали высокие, крутые склоны, поросшие ельником. Со стороны дороги, проходящей через город Штутгоф, лагеря не было видно. Неподалёку от дороги стояла 16-комнатная вилла коменданта, построенная заключёнными.

Весь район лагеря был плоский, как блин. Грунт состоял из мелкого глубокого песка. В самом лагере не росло ни одного дерева, ни одной травинки. Уже на глубине полуметра появлялась вода, гнилая речная вода. Хотя здешняя природа очень красива, туристов сюда до войны не пускали, так как вокруг Штутгофа часто свирепствовал тиф. Можно не сомневаться в том, что нацисты намеренно построили лагерь именно здесь, на болоте, которое было настоящим инкубатором для тифозных бацилл.

Когда мы прибыли в Штутгоф в октябре 1943 года, нам достались номера, начиная от 25 660. В это время в лагере было максимум 3600 заключённых — мужчин и женщин. Мужественные и честные поляки, которые с самого начала испытывали на себе все ужасы Штутгофа, сказали нам, что, по их подсчётам, уже около двадцати тысяч заключённых попали в «печь», то есть в крематорий. Во всяком случае, из первых девяти тысяч узников Штутгофа к октябрю 1943 года в лагере осталось лишь 48 человек, а из десятой тысячи — 50. Среди этих десяти тысяч были и солдаты польской береговой обороны, которые в течение четырёх недель после капитуляции польской армии героически защищали крепость на полуострове Хель, к северу от Данцига и Гдыни. Четырнадцатая, пятнадцатая, шестнадцатая, семнадцатая, восемнадцатая и девятнадцатая тысячи заключённых были также быстро уничтожены. Это были русские. Я совершенно точно установил, что в 1943 году в Штутгофе погибло 5500 человек, хотя лагерь вмещал в среднем не более 3500 человек. Иными словами, в Штутгофе ежегодно погибало больше заключённых, чем он мог вместить. Впоследствии я установил (цифры взяты из конторы), что с 1 января по 1 мая 1944 года из четырёх тысяч заключённых умерло 2786. Смертность держалась на этом уровне до тех пор, пока не началось уже массовое уничтожение узников Штутгофа.

Старожилы лагеря утверждали, что раньше картина была ещё более мрачной, так как первое время умерших заключённых никто не регистрировал. Впоследствии, во время массового уничтожения узников, происходило то же самое, но в ещё более крупных масштабах, и лагерные старожилы полагали, что нацисты далеко не всегда придерживались системы постоянно возрастающих порядковых номеров. Нередко они давали вновь прибывшим заключённым не новый номер, а старый, оставшийся после смерти его бывшего владельца.