Сто миллионов лет и один день - Жан-Батист Андреа
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В следующий раз, когда рассвет тронет меня за плечо, я не открою глаза. Это ловушка. Рассвет обманывает тех, кого будит, — дельца, любовника, студента, арестанта-смертника и да, палеонтолога тоже. Он озаряет нас, чтобы потом сильнее разочаровать. Сумерки старше и мудрее, и они преподали мне урок: наивно верить рассвету.
Десять часов. Именно столько времени понадобилось сегодня, чтобы завершить поиски. Нет грота в этой складке. И дракона тоже нет, как нет и золотого котла на конце радуги и тепла в сердце отцов. Только мертвые ноги, еле переставляющие ступни. Джио опередил нас, чтобы зажечь огонь, уже почти ночь.
Едва мы спускаемся с ледника, как Петер оказывается рядом, подстраивается под мой шаг. Если решил извиниться за недавнюю сцену — не стоит и труда. Когда он вытаскивает свою куклу, его иногда заносит, он заигрывается, снова впадает в детство. Не мне критиковать Петера, я вообще чуть не утонул в своем детстве. Я выбрался из него едва живой, натужно глотая воздух, чтобы отползти во взрослое существование.
— Насчет Юрия...
— Все забыто, Петер.
— Я познакомился с ним в семинарии.
Петер и не собирался просить прощения.
— Вам бы он понравился. Юрий всегда говорил: судьба человека — уходить. Те, что не уходят, никогда не найдут сокровище. И сам он, кстати, в конце концов поступил так же. Сумасшедший был человек... Сумасшедший — и мой друг.
Я делаю глубокий вдох, впускаю ночь в легкие, а потом медленно выпускаю, возвращаю ее... обратно в ночь.
— Зачем вы мне это говорите?
— Es ist nur eine Geschichte. Это просто история. Все спокойно.
— Отчего вы покинули семинарию?
— Хотел перемен.
— Петер. Насчет того, что произошло... Я отреагировал чересчур резко.
— Ich verstehe. Юрий может иногда выводить из себя. Он и в жизни был таким.
Петер исчезает, поглощенный тьмой. Позади меня скрипят по сланцу шаги моих спутников. Далеко впереди рождается искра, мигает, колеблется, разрастается в пламя, встречает другой огонек, они пляшут, сливаются, образуют большую желтую семью, дружную и шумную. Джио зажег костер.
Уйти. Словно все так просто. Я мог бы сказать этому Юрию, что некоторые уходят и не находят сокровище. Не всякому суждено стать кузеном из Капсшунго. Не всем дано прославиться в Голливуде. Не всякий найдет дракона.
Сиюминутное огорчение — это одно. Но моя грусть идет издалека. Она — от того мальчика, что однажды решил стать палеонтологом. Не из любви к приключениям. Не ради известности или славы — впрочем, они бы меня тоже вполне устроили. И уж совсем не ради признания коллег или обогащения, вот это — нет! Нет, в палеонтологи идут, если любят сказки. Чтобы рассказывать их себе и другим.
Я действительно верил, что эту сказку стоит рассказать.
Товарищи мои едят молча. Петеру хватило такта не приглашать призрачного участника нашей экспедиции, и тот остался в своем в мешке. Молодой немец выглядит задумчивым. Я выталкиваю слова в ночь:
— Лагерь снимаем завтра.
Никто не реагирует. Джио помешивает угли, глядя в пламя. Его жизнь здесь, в стране пустоты. Вернуться назавтра или через десять лет—для него это почти одно и то же. Умберто по-прежнему невозмутим, но за три последние недели я несколько раз видел, как он доставал фото невесты. Думаю, ему не терпится ее увидеть, — если только слово «нетерпение» может быть применимо к палеонтологу.
Суетится один Петер. Странная деталь: у него одного не растет борода. Мы сплошь заросли щетиной, а на нем — лишь рыжий пушок, неделю назад заслуживший от Юрия следующего замечания:
— Знавал я женщин, у которых кое-где были волосы и погуще!
Петер зубами терзает собственные губы, мотает головой из стороны в сторону.
— А вдруг, — внезапно заявляет он.
Обычно такое сообщение имеет открытый финал, многоточие, которое взбадривает собеседника и побуждает задать вопрос. Что — вдруг? Но здесь Петер прикончил фразу сухой и грубой точкой, как будто ему претит продолжать. Впервые с момента нашего знакомства постоянная экзальтация уступила место тревоге.
— Разве что наш ледник — статистическая погрешность, — продолжает он после долгой минуты молчания.
— В каком смысле? — строго спрашивает Умберто, и я вспоминаю, что он для Петера — профессор и научный руководитель.
— А вдруг (но это лишь предположение) его формирование не укладывается в норму для соответствующего периода? Что, если вместо стагнации или даже отступления он, наоборот, продолжал расти?
Вооружившись палкой, Петер рисует на слое пепла вокруг костра.
— Вот разлом ледника, на котором мы прекратили поиски. Этот разлом мог возникнуть в результате совмещения двух факторов: обильных осадков и определенного градуса уклона. Череда особенно суровых зим могла подтолкнуть линию ледового баланса вперед с большой скоростью. Жаркие лета, которые здесь нередки, могли отсрочить закрытие.
— А если попроще?
Геология и гляциология — вспомогательные дисциплины, которые всегда внушали мне скуку, хотя для моей работы они необходимы. Я люблю все живое. Даже если оно умерло сто миллионов лет назад.
Петер объясняет еще раз, словно ребенку:
— Предположим, что наш ледник продвигался гораздо активней, чем мы думаем. Так быстро, что разломился под собственной тяжестью, потому что внутренние слои не успели отвердеть. Тогда это означало бы...
— ...Что мы искали слишком низко. Восемьдесят лет назад ледник наверняка был гораздо выше, чем сейчас! Конечно!
Я душу Петера в объятиях, которые он принимает со смущенным смехом и грацией огородного пугала.
— Еще раз напоминаю, что речь идет о рабочей гипотезе, основанной на возможной статистической погрешности. Другими словами, может, все это бред. Но поскольку погода должна быть сносной еще недели две или три...
А что думают остальные? Умберто? Огромная, как валун, нависший над пропастью, башка кивает. Джио? Пожимает плечами. Хотя я никогда не слышал от него ни слова на итальянском или французском, он словно бы понимает все, что мы говорим. Я поднимаю воображаемую рюмку, — мальчик ее точно заслужил, но сливовицу мы прикончили
