Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Иногда ведь события бывают не значимые, глупые, но они привязаны к каким-то изменениям в жизни. Вот купил человек синий костюм, а потом попал под машину и много лет проходил на костылях. Потом он поменял и работу, и специальность, и вообще всё поменялось, города и жёны, но чётче всего он помнит саму покупку костюма.
— Да, да, как хорошо вы повернули. Именно что покупка синего костюма становится ключом. А где Вы сфотографированы в "Википедии", что за холм и книга?
— А, про это я уже отвечал: "Вопрос, навеянный Вашей фотографией. Писатель — это небожитель, человек с горы?"
— "Ну, если отталкиваться от фотографии, то это вовсе не гора. Это крепостные валы города Солигалича, их веке в пятнадцатом ещё насыпали. Удивительно красивый город, кстати. Так вот, это старые, оплывшие валы, закат, роса на траве, и легко можно покатиться вниз кубарем. Рядом с русской историей быть небожителем нельзя — тут же шею сломаешь".
— У вас есть любимые здания?
— Да. Деревянные избы на Русском Севере.
Извините, если кого обидел.
09 ноября 2010
История про Толстого, печально-юбилейнкая
ДОРОГА НА АСТАПОВО
Путевой роман
Паломничество моё удалось прекрасно. Я наберу из своей жизни годов пять, которые дам за эти десять дней.
Лев Толстой в письме к Ивану Тургеневу от 26 июня 1881 года
ПРЕДРЕЧЕНИЕ
9 ноября.
Москва — Ясная Поляна
Я
Я вам вот что скажу — в великой русской литературе всё очень продумано. Более того, всякий писатель, если он, конечно, настоящий русский писатель, сначала сообщает что-нибудь, а потом уже исполняет это в своей жизни. Напишет Пушкин про дуэль — и, пожалуйте бриться, вот его уже везут на Мойку с пулей в животе. Как начнёт писать человек про самоубийство героя, так натурально, скоро найдут писателя совсем неживым, а рядом записка: страна не зарыдает обо мне, но обо мне товарищи заплачут.
Толстой — великий русский писатель, и поэтому он честно сообщил, что уйдёт из дома. Причём он постоянно сообщал об этом — в разное время и разными способами.
Вот, к примеру, заводил он свою волынку: слушай, читатель, вот тебе история про кавалергарда. И ты ловил себя на том, что ты стоишь на пыльной дороге и давно уже следишь за тем, как человек с бородой идёт с двумя старушками и солдатом. Не можешь оторваться, пока не дочитаешь этой последней сцены, где едут на шарабане барыня с каким-то путешественником-французом и всматриваются в les p?lеrins, то есть, странников которые, по свойственному русскому народу суеверию, вместо того чтобы работать, ходят из места в место.
Шапки на нём нет и он лыс.
Как настоящий даос, старик чувствует равнодушие к этой ситуации. Через девять месяцев его поймают и сошлют в Сибирь как беспаспортного. Там он будет работать у хозяина в огороде и ходить за больными. Но это всё в идеале.
Это такая мечта, как надо уйти — записанная за двадцать лет до попытки.
Есть у Толстого и другая история, это такая пьеса — "И свет во тьме светит". Это, собственно, рассказ про него самого и про то, как неловко и болезненно желание жить не по лжи. Как сопротивляются ему люди, и как мало оно приносит счастья. Главным героем в этой пьесе был сам Толстой, впрочем, под именем Николая Ивановича. Николай Иванович собирается бежать из дома вместе со своим бывшим слугой Александром Петровичем.
Этот Александр Петрович уже бормочет: "Будьте спокойны, пройдем до Кавказа без гроша. А там уж вы устраивайте". Герой отвечает ему: "До Тулы доедем, а там пойдем. Ну, всё готово". Но ничего оказывается не готово, беглеца останавливают, и он возвращается в привычный ад, где лодка убеждений бьётся о каменный берег быта.
— Renvoyez au moins cet homme. Je ne veux pas qu'il soit t?moin de cette conversation, — говорит его жена, и понятливый Александр Петрович отвечает: "Компрене. Тужер муа парте".
Всё началось с того, что мне позвонил Архитектор. Жизнь моя была негуста, и я был рад каждому звонку.
Архитектор спросил меня, как я отношусь к Толстому.
Я задумался и начал открывать и закрывать рот, как обычно это делают рыбы.
— Так вот, — продолжил Архитектор, — давай поедем в Астапово.
— И умрём там? — с надеждой спросил я.
Он замолчал. Видимо, эта мысль ему в голову не приходила. Он вообще был человек бесстрашный.
Но вот он продолжил, не ответив на этот вопрос, точь-в-точь как когда-то генералиссимус:
— Ещё Краевед поедет. И Директор.
Звучало это очень привлекательно — а ведь русского писателя хлебом не корми, дай куда-нибудь поехать. Хлебом его и так не кормят, живёт он под забором, ходит во вчерашних носках, а в дороге эти обстоятельства как-то извинительны.
Опять же, Гоголь велел русскому писателю проездиться по России, а глагол этот сродни "проиграться" и "протратиться", не говоря уж о прочем.
Ну, и через пару дней я осознал себя стоящим около машины в странной местности за Киевским вокзалом, где с одной стороны — величие сталинского ампира, красота лепнины и основательность былых времён, а с другой стороны грохочут поезда, и лязгают железнодорожные механизмы.
Уходя из дома всегда думаешь о том, что забыл, рвётся какая-то невидимая пуповина и параноик-путешественник навроде меня всегда страдает, взял ли он казённую подорожную, если таковая имелась, не забыл ли где, как Йон Тихий, любимого перочинного ножика, не осталась ли на подзеркальнике бритва.
Настоящий сюжет начинается в тот момент, когда всё оставлено, забыто и никакой надежды обрести это скарб нет. У Василия Аксёнова есть рассказ про искусственный глаз его отца — я вообще-то считаю, что лучшее, что написал Аксёнов, но это так, к слову.
Так вот, этот искусственный глаз остаётся в стакане, когда отца уводят. Отец арестован, потом он скитается где-то, как дервиш, потом добравшись до родного города спит. Он спит, а в стакане, как мокрый водоплавающий зверь, сидит его глаз.
Шкловский, когда
