Живой Журнал. Публикации 2010 - Владимир Сергеевич Березин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Такому стандартному заведению по умолчанию требовался перевод Священного Писания на национальном языке: такова была европейская практика. Ректором преобразованной Академии был назначен Филарет (Дроздов), в тот момент начинавший свою выдающуюся церковную карьеру. Не уверен, что задача перевода именно им была замышлена, скорее, задание было принесено ему на стол уже указанным казенным током. До того переводились по частным случаям фрагменты Писания, теперь понадобился общий перевод. Дело перевода Библии было принято, таким образом, к производству, однако возникло сопротивление — уже не бумажное, но живое: все, что было связано с преобразованием языка, было тогда предметом заинтересованной политической баталии".
— Мы говорим, — пояснил Директор Музея, увидев мои вытаращенные глаза, — об историческом движении от церковнославянского перевода к Синодальному тексту. Вот мы про что…
На эту историю, как на гриф штанги, они накручивали множество дополнительных историй и смыслов — и, заодно, географических движений.
И особенно важным для Архитектора было пересечение реки Дон — кто бы и как бы не достигал этой великой реки, кто бы не двигался вдоль или поперёк, каждый раз для него это было знаком… нет знамением.
Это было в нашем путешествии особым экспедиционным наблюдением.
Я несколько скептически относился ко многим найденным моими спутниками сближениям, географические и литературные метафоры часто казались мне неверными — так решительно мне не нравился отысканный ими пару лет назад в каком-то стороннем, непонятном месте Чевенгур.
Однажды Архитектор придумал, что весь строй романа "Война и мир" именно таков, каков есть, только потому, что этот роман пишет не Толстой, а его герой Пьер Безухов, поминутно расправляясь с собственными комплексами, обидами, что нанесли ему другие персонажи, плохо скрывая ревность к прошлому своей жены и собственное прошлое. "Ну а что же нет"? — думал я. Академический исследователь шерстит архивы, всматривается в каждую бумажку, в неровность почерка и проверяет событие несколькими независимыми мемуаристами.
Но был и иной подход, сформулированный когда-то странным человеком Аркадием Белинковым.
Белинков говорил, что "глубоко убежден, что в художественном произведении есть всё для исчерпывающего литературоведческого анализа. Поэтому я утверждаю, что исследователю нужно только хорошее издание произведений писателя. Дополнительный материал чаще всего показывает, что к художественному творчеству писателя он отношения не имеет". Не сказать, что это утверждение работает всегда, и часто оно, когда я вспоминаю об этих словах Белинкова, меня раздражает.
Но, в моей системе координат, это не оправдание дилетантизма или невежества. Это сознательное ограничение деталей воображаемого пространства. А мы создаём воображаемое пространство всегда, когда обдумываем художественный текст. Поэтому Архитектор в полном праве описывать переживания Пушкина или Карамзина в точных формулировках без оговорок типа "из письма Вяземского от 21 января следует, что…". Важно, чтобы эта воображаемое пространство не комкалось, и его события не нарушали внутренние, собственные физические и поэтические законы.
Впрочем, у этой книги была одна проблема: опасность, приходящая с противоположной стороны, то есть не от критика-буквоеда, не от любителя точности. Есть опасность быть залюбленной экзальтированным читателем. Тут вот в чём дело: есть категория читателей, которая, ориентируясь на интонацию, на красивое слово, начинает любить текст, особенно в него не вдумываясь, не вступая в диалог с автором, не споря с ним.
Это серьёзная проблема — потому что есть тексты, изначально негодные к такому обожанию, путешествующие в книжном море особенно и самостоятельно, а есть книги, что рискуют подвергнуться атаке такого обожания.
Чего хочется, конечно, избежать.
Самые удачные из книг о путешествиях те, что вызывают желание повторить путь, а потом создают традицию. Я таких знаю несколько — это рассказ Джойса о том, как по Дублину бежит маленький человек-неудачник, роман Булгакова, в котором неудачник бежит по Москве от Тверской до Остоженки. "Москва-Петушки" — говорят у американцев аналогичное отношение к роману Керуака On the Road.
В России к путешествиям отношение особое — для русского человека это несколько опасное, чуть не героическое мероприятие. Не всякий высунет из дома нос по своей воле. Оттого путешествовать по страницам куда привычнее, чем путешествовать с книгой подмышкой. В некогда знаменитом романе "Альтист Данилов" весь сюжет повязан с Останкино, и ходят слухи, что местные жители прогуливаются по описанным маршрутам. Но это всё же не массовое явление. Количество путешественников из Петербурга в Москву обильно, но я слышу больше проклятий запруженной трассе, чем восторга культурных туристов.
Книги эти имеют разный вес, но путешествия вообще вещь загадочная, и оттого странник всегда оказывается в положении купца, что отправился за Аленьким цветочком.
Когда пишут о путешествии, то вечно ошибаются — собираются сказать одно, а выходит другое. Чудище ужасное превращается в принца и наоборот.
Джером К. Джером написал свою знаменитую книгу о путешествии четверых мудрецов в утлом челне случайно.
Он собирался писать путеводитель по Темзе — путеводитель с исторической подоплёкой. Джером отправился тогда в свадебное путешествие — ему было лет тридцать, его жене столько же. Он был счастлив и вернувшись, он решил написать "Историю Темзы". Но путешествие уводило его в сторону, получился роман, а не путеводитель.
Потом он всё же вставил исторические и прочие детали. Большую часть вставок издатель выкинул, но внимательный читатель их видит: "И вот смотрите! По дороге, что вьется вдоль берега от Стэйнса, к нам направляются, смеясь и разговаривая гортанным басом, около десяти дюжих мужчин с алебардами — это люди баронов; они остановились ярдов на сто выше нас на противоположном берегу и, опершись о свое оружие, стали ждать. И каждый час по дороге подходят все новые группы и отряды воинов — в их шлемах и латах отражаются длинные косые лучи утреннего солнца — пока вся дорога, насколько видит глаз, не кажется плотно забитой блестящим оружием и пляшущими конями. Всадники скачут от одной группы к другой, небольшие знамена лениво трепещут на теплом ветерке, и время от времени происходит движение — ряды раздвигаются, и кто-нибудь из великих баронов, окруженный
