Волшебный корабль - Робин Хобб

— Лучше я со змеями потягаюсь, слышишь, ублюдок! Родель, режь тали!!!

Подстреленная тварь как раз в это время нырнула и скрылась из виду. Однако моряк по имени Родель, в отличие от своего капитана, предпочел довериться пиратам. С выкриком отчаяния и смертельного испуга он перепрыгнул из качающейся шлюпки обратно на палубу. Кеннит без промедления обездвижил его, пырнув в ногу, и вновь повернулся к шлюпке. Раненый корчился на палубе и кричал, пытаясь ладонями остановить кровь. Кеннит больше не обращал на него внимания.

Ему не потребовалось разбега, чтобы перескочить в шлюпку. Оказавшись там, он приставил кончик шпаги к горлу капитана.

— Лезь назад. Или умри здесь, — с улыбкой на устах предложил он ему выбор.

Заклинивший блок выбрал именно этот момент, чтобы начать свободно вертеться. Один конец подвешенной шлюпки резко упал вниз, и люди, не успевшие ни за что ухватиться, вывалились в воду… из которой навстречу им показался вынырнувший змей.

Кеннит, по-кошачьи ловкий и гибкий, успел уже в падении оттолкнуться от шлюпки. И вцепиться в фальшборт «Сигерны» сперва одной рукой, потом и обеими. Он как раз подтягивался, когда змей поднял голову и посмотрел на него из воды. Простреленный глаз подтекал ихором[75] и кровью. Из широко разинутой пасти рвался визг, полный ярости и отчаяния. И надо же было такому случиться, что слепой глаз оказался обращен к барахтавшемуся в воде капитану «Сигерны» и его спутникам. А перед зрячим болтались ноги Кеннита, перелезавшего через фальшборт. Кеннит заметил опасность и быстро перекинул одну ногу… вторую уже не успел. Разверстая пасть взмыла высоко вверх — и сомкнулась на ней.

Боль впилась тысячей раскаленных кинжалов, и у Кеннита вырвался страшный крик… Но потом все прекратилось. Снизу вверх прокатилось благословенное онемение. Оно без следа смыло страдание и начало распространяться по телу. Какое облегчение! Какое спасение от боли!.. Крик пирата завершился стоном и смолк.

— НЕТ!!! — шлюха Кеннита с визгом летела к нему через палубу. Наверное, она наблюдала за боем с «Мариетты». Никто не встал у нее на пути; еще остававшиеся в живых при виде всплывшего змея шарахнулись в разные стороны. Этта размахивала оружием, попавшим ей под руку: на солнце вспыхивал топорик, не то плотницкий, не то вовсе кухонный. И она кричала! Да как! В морду чудовища, уже отдиравшего Кеннита от фальшборта, летели чудовищные матюги, способные вызвать оторопь даже у видавших виды пиратов…

Сила человека несоизмерима с силой морского змея, но Кеннит вцепился в поручни мертвой хваткой гибнущего. Очень скоро, однако, его руки должны будут разомкнуться сами собой: парализующий яд, попавший в глубокие раны, быстро разбегался по телу. Еще чуть — и Кеннит будет беспомощен. Когда Этта обхватила его поперек тела, он едва смог это почувствовать.

— Отпусти его! — бесстрашно приказала она нависшему над ними чудовищу. — Отпусти, ты, сучий потрох, говно протухшее, червяк слизистый! Отпусти, говорю!!!

Борьба длилась только потому, что подраненный змей тоже слабел. Тем не менее он упрямо сжимал зубами ногу Кеннита в сапоге, так что капитан плашмя висел над водой. Этта столь же упрямо держала Кеннита и цеплялась за борт. Женщина оказалась сильней, чем мог предположить Кеннит. Он скорее увидел, нежели почувствовал, как змей крепче сжал челюсти. Его зубы рассекли мышцы, как горячий нож — масло. Обнажились кости, и едкая слюна из пасти страшилища сразу оставила на них выщерблины.

Вот голова змея начала приходить в движение: сейчас он как следует тряхнет ею… и либо оторвет Кеннита от фальшборта, либо выдернет его ногу из тела.

Этта всхлипнула и занесла свой топорик…

— Будь ты проклят! — закричала она. — Проклят, проклят, проклят…

Ее ничтожное оружие сверкнуло и нанесло удар. Но не такой, какого ожидал Кеннит. Он-то думал, Этта бестолково рубанет по несокрушимым чешуям, покрывавшим бронированную морду змея… Вместо этого топорик обрушился на кость, и так уже наполовину разъеденную. Раздался треск… Голова змея исчезла, а Кеннит сразу оказался на палубе и увидел, как хлещет кровь из бесформенного, размочаленного огрызка, оставшегося от ноги. Этта по-прежнему держала его поперек тела, таща прочь от фальшборта. Он услышал, как закричали матросы: змей, высоко выпроставшийся из моря, начал заваливаться навзничь… и, внезапно обмякнув, рухнул в волны. Покрасневшая вода сомкнулась над ним. Больше он не появится. Он умер. А Этта скормила ему его, Кеннита, ногу.

— Зачем ты… это… сделала? — спросил он еле слышно. — Что я такого… тебе причинил… чтобы мне ногу рубить?

— Жизнь моя, любовь моя… — в голос рыдала она. Потом Кеннита поглотила милосердная тьма.

Невольничий рынок был царством немыслимой вони. Самой скверной, какую Уинтроу доводилось когда-либо обонять. Оставалось только предположить, что для любого живого существа среди прочих запахов самым невыносимым был запах сородича, настигнутого смертью или болезнью. Уинтроу ничего не хотел так, как поскорее миновать это место. Его отвращение было особого рода. Оно взывало из коренных, неподвластных сознанию глубин его плоти. Оно быстро перекрыло жалость, сострадание и гнев, охватившие его при виде человеческого несчастья. Уинтроу шел так быстро, как только мог, еле сдерживаясь, чтобы не побежать. Но невольничьи рынки все не кончались…

Когда-то ему доводилось видеть животных, согнанных и во множестве запертых вместе. Он наблюдал скот, приготовленный для забоя. Но бессловесные твари не понимали происходящего. Они ожидали своей участи, жуя жвачку и отгоняя хвостами мух. И держали их все-таки во дворах либо в загонах. Их не сковывали по рукам и ногам, они не плакали, не выкрикивали слов ярости, отчаяния и тоски…

— Я не могу вам помочь… не могу…

Уинтроу поймал себя на том, что начал потихоньку бормотать это вслух, и прикусил язык. Все было верно. Он ничем не мог им помочь. Ни кандалы сломать, ни татуировки с лиц вывести, ни убежать… Каждому придется один на один спорить с немилосердной судьбой. Кто-то, будем надеяться, еще обретет в этой жизни свободу и счастье. Не вечно же продлится такое безысходное горе…

Через несколько шагов Уинтроу увидел вещественное подтверждение этой мысли. Ему попался человек, кативший ручную тележку, нагруженную тремя безжизненными телами. Истощенные мертвецы выглядели обтянутыми кожей скелетами, но работнику все равно было нелегко.

За ним, безутешно всхлипывая, плелась какая-то женщина.

— Пожалуйста… пожалуйста… — вырвалось у нее как раз когда она проходила мимо Уинтроу. — Хоть тело отдайте… Ну зачем оно вам? Позвольте отвезти сына домой и похоронить по-людски… Пожалуйста…

Кативший тележку не обращал на причитания несчастной никакого внимания. Как и все прочие в деловитой, многолюдной толпе. Только Уинтроу проводил их взглядом… «Может, она сумасшедшая? — мелькнула у него мысль. — И там, на тележке, совсем не ее сын, и работнику это известно?…»

Потому что иначе умалишенными следовало признать всех горожан. Ибо может ли человек в здравом рассудке смотреть на то, как мать просит отдать ей тело умершего сына, — смотреть и не вмешиваться? Но не вмешивался никто. В том числе и он сам, Уинтроу. Или он совсем уже очерствел и человеческое страдание перестало трогать его? Он вскинул глаза и по-новому пригляделся ко всему, что происходило на улице.

Здесь действительно легко можно было спятить. Посредине улицы под ручку прохаживались люди. Они заглядывали в палатки и загородки, как любые посетители самой обычной ярмарки, гуляющие между лотками. Они рассуждали о размере и цвете, оценивали возраст и пол… Вот только живность, которую они себе выбирали, была двуногая.

Люди покупали людей. Оптом и в розницу. Уинтроу шел мимо внутренних двориков, где стояли вереницы скованных вместе невольников. Их так вереницами и приобретали, чтобы приставить к общим работам в городе или на ферме.

В углу такого дворика предлагал свои услуги татуировщик. Он развалясь сидел в кресле, а рядом стояли выложенные кожей тиски для зажимания голов и лежал большой камень с вделанным в него кольцом для цепи.

— Недорого! Недорого! Купил нового раба — пометь его своим знаком! Недорого!..

Мальчишка-зазывала был прикован за ногу к тому самому камню с кольцом. Несмотря на зимний день, он был облачен в одну набедренную повязку. Всю его кожу покрывали татуировки, сделанные хозяином, так что каждый мог подойти и сам убедиться в его мастерстве. Недорого. Совсем недорого…

А еще здесь были здания, в каждом из которых держали разного рода рабов-ремесленников. Уинтроу замечал вывески, призывавшие покупать то плотников, то каменщиков, то белошвеек… В одном месте продавали даже танцоров и музыкантов. Всякий человек может впасть в нужду и долги, и потому-то здесь можно было подобрать себе совершенно любого раба, какой только понадобится. Лудильщика, портного, солдата, моряка… Учителя, няньку, приказчика и писца… «Чего ради нанимать, если можно просто купить, и дело с концом?» — такова, кажется, была философия, которую здесь исповедовали. Уинтроу только задавался вопросом, каким образом получалось, что люди, выбиравшие себе живую покупку, не узнавали в несчастных невольниках себя самих, своих соседей и ближних?…