Волшебный корабль - Робин Хобб

Кеннит вновь подал голос. Это был даже не шепот, а нечто вовсе едва уловимое:

— «Когда мы в разлуке, Лучами рассвета ко мне Твои прикасаются руки…» Знаешь эти стихи?

— Я… — неуверенно выдохнула Этта. — Это отрывок из какой-то длинной поэмы… У меня никогда не было времени изучать поэзию…

— А тебе незачем изучать то, чем ты и так являешься. — Он даже не пытался скрыть нежность, прозвучавшую в голосе. Сердце Этты замерло. Она не смела дышать. — Поэма называется «К возлюбленной Китриса». Она старше Джамелии. Она восходит ко дням Древней Империи. — Он вновь на время замолк. — С тех пор как я встретил тебя, эти стихи мне всякий раз о тебе напоминали. Особенно вот эти строки: «Не могут пустые слова, Вобрав, уместить мою нежность. Я губы сомкну И брови нахмурю, Чтоб в рабство страсти не впасть…» — Кеннит помолчал еще и добавил: — Чужие слова. Произнесенные устами другого мужчины. Хотел бы я, чтобы они были моими.

Этта ни звуком не нарушила тишины, сопроводившей его речи. Лишь про себя смаковала каждое слово, одно за другим навсегда отправляя в сокровищницу воспоминаний. Теперь, когда смолк его шепот, она слышала только ритмичное дыхание, казавшееся чем-то единым с журчанием и плеском воды у форштевня… Настоящая музыка, вместе с токами крови разбегавшаяся по ее телу. Потом она собрала в кулак все свое мужество и отважилась тихо проговорить:

— Сладостны твои слова, но нет в них нужды. И никогда не было…

— Тогда проведем в тишине все мгновения, оставшиеся до рассвета.

— Проведем…

Ее рука прикоснулась к его бедру. Легко-легко, словно невесомо опустившаяся пушинка. Кеннит не пошевелился и не повернулся к ней. Но Этте того и не требовалась. Ей, привыкшей так долго довольствоваться столь малым, слов, только что произнесенных Кеннитом, и так хватило бы на целую жизнь. Когда она закрыла глаза, из-под ресниц сбежала одна-единственная слеза и проложила влажный след по щеке.

В темноте капитанской каюты кривилось в улыбке маленькое деревянное личико…

Глава 23

Джамелийские работорговцы

Была одна песенка, памятная ему еще со времен раннего детства… О том, как сияют на солнце белые улицы Джамелии. Уинтроу поймал себя на том, что потихоньку напевает ее, пробираясь по заваленному мусором переулку. Справа и слева высились деревянные стены зданий. Они загораживали солнце, зато морской ветер несся здесь, как по трубе.

Как он ни старался уберечь от воды свое жреческое облачение, соленая влага таки до него добралась. Теперь мокрая ткань шлепала его на ходу по ногам. Однако зимний день был необычайно теплым даже для здешнего климата, и Уинтроу довольно успешно убеждал себя, что на самом деле ему нисколько не холодно. А как только высохнет одежда и кожа — будет вовсе попросту здорово.

Его ноги так ороговели от постоянного хождения босиком, что их не беспокоили даже битые черепки и занозистые деревяшки, попадавшиеся на земле. «Запомни простую вещь, — приказал он себе самому. — Не обращай внимания на недовольно урчащее брюхо; порадуйся лучше тому, что все же не замерзаешь!»

А самое главное — теперь он был свободен.

Только выбравшись по мелководью на берег, он окончательно понял, до какой степени угнетало его заточение на корабле. Его сердце воспарило за облака еще прежде, чем он отжал воду из волос и натянул подмоченное облачение. Свободен!!! И пускай до монастыря оставалось еще много дней пути, и пускай он понятия не имел, каким образом станет добираться туда. Ничего — уж как-нибудь доберется! По крайней мере, попытается. Самое главное — его жизнь снова принадлежала ему самому. Он принял вызов, и сердце его пело. Быть может, побег окажется неудачен. Быть может, его снова поймают. Или в дороге он падет жертвой еще какого-нибудь зла… Все это пустяки. Важно то, что он воспринял силу Са и сделал поступок. Решился — и совершил. И это навсегда останется с ним. А там будь что будет. «Я не трус!»

Наконец-то он сумел доказать это себе самому.

Джамелия была намного больше всех дотоле виденных им городов. С борта корабля он все больше рассматривал сверкающие белые башни, шпили и купола дворцового комплекса на холмах: пар, вечно поднимавшийся над Теплой рекой, шелковистыми клубами оттенял это невероятное диво. Но… оттуда, где сейчас находился Уинтроу, до верхнего города было весьма далеко. Покамест он шагал переулками нижнего. И успел уже убедиться, что приморская часть Джамелии была загажена и неприглядна точно как в Крессе — да и еще посильнее. В Удачном, например, подобного убожества не было и в помине.

У самых причалов располагались лабазы и разные мастерские, необходимые вернувшимся из плавания кораблям. А чуть дальше от воды начинался изрядный ломоть города, сплошь состоявший из веселых домов, сомнительных таверн, вовсе уже непонятных притонов и развалюх, гордо именовавшихся гостиницами. Постоянно здесь обитали, кажется, только бродяги, ночевавшие на крылечках домов и в крохотных хибарках, сработанных из мало-мальски пригодных к делу отбросов. Улицы ухоженностью мало чем отличались от замусоренных переулков. Вероятно, некогда здесь исправно работали сточные канавы и трубы, отводившие всякую жидкую дрянь. Увы, водостоки давным-давно засорились и вместо того, чтобы способствовать чистоте, сами, наоборот, превратились в источники зловонных зелено-бурых разливов, преодолевая которые, ко всему прочему, недолго было поскользнуться. Помойные ведра и ночные горшки выплескивались прямо за окна, так что в теплые дни здесь наверняка стояла невыносимая вонь и роились полчища мух. «Так что за холод тоже следует возблагодарить Са», — обходя особенно полноводную лужу, подумал Уинтроу.

Только что рассвело, и джамелийская разновидность Моряцкого Выгула еще крепко спала. Наверное, обитателям гостиниц и клиентам притонов просто незачем было в такую рань просыпаться. Уинтроу попробовал представить себе, что делалось на этих улицах вечером. Яблоку, наверное, негде было упасть. Но покамест все было пусто и мертво — двери заперты, окна закрыты ставнями. Беглец посмотрел в разгорающееся небо и прибавил шагу. Скоро его хватятся на корабле. Интересно, насколько усердно отец станет разыскивать его?… Станет, конечно, но в самой малой степени — ради него самого. Уинтроу нужен был ему только для ублаготворения корабля.

«Проказница…»

Даже просто произнести ее имя было все равно что себе самому всадить в сердце иголку. «Да как же я смог покинуть ее?…» А вот смог. Потому что дальше так не должно было продолжаться. «Но как же я все-таки взял и ушел?…» Уинтроу терзался мучительными сомнениями, буквально разрываясь пополам. Он наслаждался свободой — и уже начинал страдать от одиночества, неописуемого, жестокого одиночества. Чьим было это одиночество, его или ее, он даже толком не знал. Если бы, удирая от отца, он имел возможность взять с собой и корабль — он бы сделал это не задумываясь. Звучало глупо, но… Во всяком случае, он должен был вернуть себе свободу. Должен был. И она это знала. Она понимала, что ему необходимо было бежать…

Да, но ее-то он оставил в плену.

Бросил…

Так он и шел, ликуя и страдая одновременно. Она не была ему ни дочерью, ни женой, ни подругой. Она даже и человеком-то не являлась. Их единение было им обоим навязано. Обстоятельствами и волей его отца. Вот и все. Она должна понять его. И простить…

Подумав так, Уинтроу внезапно осознал, что страстно хочет когда-нибудь вернуться к ней. Не сегодня и не завтра, конечно. Когда-нибудь. Возможно, тогда, когда отец наконец сдастся и примет на корабль Альтию. Тогда ему больше ничего не будет грозить, и он сможет вернуться. К тому времени он успеет стать посвященным жрецом, а Проказница свыкнется с обществом какого-нибудь другого Вестрита. Альтии, скорее всего, а если не Альтии, так Сельдена или Малты. То есть у каждого — у него и у корабля — образуется своя, отдельная, полная жизнь. И когда они вновь сойдутся — каждый по своей ни от кого не зависящей воле! — уже ничто не помешает им радоваться друг другу. И Проказница наверняка признает, что он, Уинтроу, сегодня сделал правильный выбор. Потому что оба станут мудрее…

Но тут нечистая совесть снова показала острые зубы. «И чего это я задумался о возвращении? Ни дать ни взять сам себя уговариваю. Я что, все-таки подозреваю, что неправильно поступил? Но как же это возможно? Я возвращаюсь к божественному служению. Во исполнение обетов, произнесенных годы назад. И это-то оказывается неправильно?…»

Уинтроу качал головой, изумляясь себе самому. И шел дальше…

Он с самого начала решил, что в верхние пределы города соваться не будет. Потому что именно там отец и будет его искать в первую очередь. Наверняка решит, что он бросился искать помощи и убежища у жрецов Са в храме сатрапа. Уинтроу и в самом деле очень хотелось туда пойти, ибо он твердо знал: жрецы его с порога не выгонят. Быть может, даже поспособствуют возвращению в монастырь… хотя об этом он их нипочем не отважился бы просить… Но нет. Он не будет искать никакой помощи. Он не заставит их объясняться с отцом, когда тот начнет ломиться в ворота и требовать немедленной выдачи сына…