Собрание сочинений. Т. 9. Дамское счастье. Радость жизни - Эмиль Золя

Она нагнулась ниже, увидев, что по ноге, расползаясь струйкой, стекала красная капля крови, вдруг все поняла; казалось, о ее рубашку, соскользнувшую на пол, вытерли окровавленный нож. Вот почему она ощущала такую слабость во всем теле с самого отъезда из Кана! От потрясения, из-за утраты любимого преждевременно открылась эта рана в самом источнике жизни. И при виде этой жизни, которая так бесплодно уходила, отчаяние ее достигло предела. Полина вспомнила, как однажды, впервые увидев кровь утром, она кричала от ужаса. А потом по вечерам забавлялась, словно девчонка, и, прежде чем погасить свечу, наблюдала украдкой, как расцветает и наливается ее тело. Она гордилась, как дурочка, она радовалась тому, что стала женщиной. Ах! горе ей! Красный дождь ее зрелости теперь льется напрасно вместе с горькими слезами оплакивающей себя девственности. Отныне каждый месяц она будет истекать кровью, как спелая гроздь винограда, раздавленная во время сбора, но никогда не станет женщиной, так и проживет бесплодной до старости!

В ней снова вспыхнула ревность при виде картин, которые непрерывно рисовало возбужденное воображение. Она хотела жить, жить полной жизнью, давать жизнь, ведь она так любит эту жизнь! К чему существовать, если некому себя посвятить? Полина видела тех двоих, ей захотелось искромсать свое обнаженное тело, и она стала искать глазами ножницы. Не лучше ли изрезать себе грудь, раздробить эти бедра, распороть живот, чтобы из него вытекла вся кровь до последней капли? Она красивее той белокурой худышки, она сильнее, здоровее, а все-таки он выбрал другую. Никогда она не познает его, никогда он не коснется ее рук, ног, никогда не поцелует ее в губы. Все надо выбросить на помойку, как ненужное тряпье. Возможно ли, они там вместе, вдвоем, а она осталась одна и дрожит в лихорадке в пустом холодном доме!

Полина ничком упала на кровать. Она судорожно обняла подушку обеими руками и стала кусать ее, чтобы заглушить рыдания; она пыталась обуздать взбунтовавшуюся плоть, прижимаясь к матрацу. Сильные судороги пробегали по ее телу с головы до пят. Она сжимала веки, чтобы не видеть, но тщетно: чудовищные картины вырисовывались перед ней во мраке. Что делать? Выколоть себе глаза и все-таки видеть, быть может, видеть всегда?

Минуты шли, и Полина ощущала только, что обречена на вечную муку. Страх заставил ее вскочить. Кто-то здесь есть, ей послышался чей-то смех. Но перед ней была лишь догоравшая свеча, под которой лопнула розетка подсвечника. А вдруг кто-нибудь видел ее? Полина еще ощущала на коже этот щекочущий смех, словно грубую ласку. Неужели это она лежит здесь совсем обнаженная? Ей стало стыдно, она испуганно скрестила руки на груди, чтобы не видеть себя. Быстро накинула ночную рубашку, юркнула под одеяло, натянув его до подбородка, и свернулась в клубочек, дрожа всем телом. Когда свеча погасла, девушка больше не шелохнулась, подавленная и пристыженная.

Полина с утра уложила чемодан, но у нее не хватило духу сообщить об отъезде Шанто. Однако вечером пришлось сказать ему, так как на другой день за ней должен был заехать доктор Казенов и отвезти ее к своей родственнице. Узнав, что Полина покидает его, потрясенный старик поднял свои искалеченные руки, словно желая этим жестом отчаяния удержать ее; он бормотал что-то, он молил. Она никогда не сделает этого, она никогда не покинет его, ведь это равносильно убийству, он, несомненно, умрет без нее. Потом, убедившись, что она мягко настаивает на своем, и угадав причину, он решил признаться, что накануне съел куропатку. Уже началось легкое покалывание в суставах. Повторялась обычная, давнишняя история, он пал в борьбе: поесть или нет? будет он страдать или нет? Он ел, зная, что будет страдать, наслаждаясь и одновременно трепеща от страха. Неужели у нее хватит духу покинуть его в разгар приступа?

И действительно, около шести утра Вероника поднялась наверх и сообщила Полине, что хозяин орет. Она была в ужасном настроении и кричала на весь дом, что, если барышня уедет, она тоже сбежит, ей до черта надоело ухаживать за этим вздорным старикашкой. Полине снова пришлось сесть у изголовья дяди. Когда за ней приехал доктор, она показала ему на больного, который, добившись своего, нарочно стонал сильнее чем обычно, крича, что Полина может уезжать, если совесть ей позволяет. Все было отложено.

Каждый день Полина с трепетом ждала приезда Луизы и Лазара. Новая комната, бывшая спальня для гостей, обставленная согласно указаниям супругов, ждала их; они должны были прибыть на другой день после свадьбы, но задержались в Кане, Лазар писал, что собирает материал о людях финансового мира, а потом запрется в Бонвиле и начнет писать большой роман, в котором намерен разоблачить грязные махинации биржевых дельцов. Потом в одно прекрасное утро он вдруг прикатил без жены и преспокойно заявил, что намерен обосноваться в Париже. Тесть убедил его, и он согласился работать в страховом обществе, чтобы там на месте собирать материал для романа и писать с натуры, а потом, видимо, целиком отдастся книге.

Когда Лазар наполнил два сундука вещами, которые увозил с собой, и карета Маливуара приехала за ним и за багажом, Полина вернулась домой; голова у нее шла кругом, и от прежних намерений не осталось и следа. Шанто, у которого длился приступ, спросил:

— Надеюсь, ты останешься? Уж подожди, пока меня похоронят!

Она не хотела отвечать сразу. Там, наверху, по-прежнему стоял уложенный чемодан. Она часами смотрела на него. Раз молодые уезжают в Париж, она не вправе покинуть дядю. Конечно, она не слишком доверяет планам кузена. Как только супруги вернутся, она получит возможность уехать. Взбешенный Казенов сказал Полине, что она потеряла чудесное место и продолжает калечить свою жизнь ради людей, которые с самого ее детства жили на ее счет. Но Полина уже приняла твердое решение.

— Уезжай, — твердил теперь Шанто. — Будешь зарабатывать деньги, найдешь свое счастье, не стоит портить себе жизнь ради такого калеки, как я… Уезжай.

Как-то утром она ответила:

— Нет, дядя, я остаюсь.

Доктор, который присутствовал при этом, уехал, в недоумении разводя руками.

— Несносная девчонка! Ну и дом — настоящая трясина! Никогда ей отсюда не вырваться.

Снова потянулись однообразные дни в семье Шанто. После холодной зимы настала дождливая весна, море, исхлестанное ливнями, походило на грязное озеро, а потом запоздалое лето тянулось до середины осени, — низкое солнце, голубые необъятные просторы, словно разомлевшие от духоты и зноя. Опять пришла зима, весна и снова наступило лето, Размеренно шли минуты, часы, дни, месяцы.

Сердце Полины как бы стало биться ровнее и обрело прежний покой. Ее страдания притупились, убаюканные однообразным течением жизни, заполненной повседневными делами. По утрам она спускалась вниз, целовала дядю, заводила со служанкой точно такой же разговор, как накануне, два раза в день садилась за стол, после обеда что-нибудь шила, рано ложилась спать; а на завтра повторялось то же, и ни одно событие не нарушало этого однообразия: Шанто становился все более неподвижным из-за подагры, ноги его отекли, руки были изуродованы; в редкие часы, когда старик не вопил от боли, он сидел молча, наслаждаясь передышкой. Вероника словно в рот воды набрала и с каждым днем становилась все мрачнее. Только субботние обеды нарушали это мирное течение жизни. Казенов и аббат Ортер приходили регулярно по субботам, до десяти часов звучали их голоса, а потом по мощеному двору раздавался стук деревянных башмаков уходившего аббата Ортера и тяжелая рысь старой лошади, запряженной в кабриолет доктора. Веселье Полины, мужественное веселье, которое она умудрялась сохранять даже когда страдала, стало тише. Ее звонкий смех уже не оглашал лестницу и комнаты; но она по-прежнему была добрым гением семьи, излучала бодрость и радость. Прошел год, сердце Полины успокоилось, теперь она верила, что так однообразно и спокойно протечет вся ее жизнь и ничто больше не разбередит затянувшейся раны.

Вначале после отъезда Лазара каждое письмо, полученное от него, будоражило Полину. Она только и жила этими письмами, с нетерпением ждала их, перечитывала, угадывала между строк недосказанное. Первые три месяца письма приходили регулярно через две недели, очень длинные послания, очень подробные, исполненные надежд. Лазар снова загорелся, увлекся делами, мечтал нажить огромное состояние. По его словам, страховое общество будет приносить колоссальные доходы; но он не ограничится этим, он задумал еще ряд предприятий. Лазар был в восторге от финансистов и промышленников, — это очаровательные люди, и каялся, что сдуру, как поэт, недооценивал их раньше. Литературные замыслы, видимо, были заброшены. Он сообщал в каждом письме о своих супружеских радостях, о ребяческих выходках влюбленной жены, об их поцелуях и проказах, с увлечением описывал свое счастье, чтобы отблагодарить Полину, называя ее «моя дорогая сестрица». И при чтении этих подробностей, этих интимных строк девушка ощущала легкий трепет. Ее как бы опьянял аромат любви, который исходил от бумаги, запах гелиотропа, любимых духов Луизы. Вероятно, бумага лежала рядом с их бельем. Полина закрывала глаза, — и эти пылающие строки проплывали перед ней, она дополняла фразы и приобщалась к интимному миру их медового месяца. Но мало-помалу письма начали приходить реже, становились короче, кузен уже не рассказывал о делах и ограничивался лишь приветами от жены. Впрочем, он ничего не объяснял, просто не сообщал подробностей. То ли он был недоволен своим положением и финансовый мир уже надоел ему, то ли счастье супругов было омрачено какими-нибудь недоразумениями; Полина терялась в догадках, ее беспокоило, что он тоскует, что он в отчаянии. Она чувствовала это по некоторым словам, вырвавшимся как бы помимо его воли. Примерно в конце апреля, после шести недель молчания она получила записку — всего четыре строчки, из которой узнала, что Луиза уже на третьем месяце беременности. И снова наступило молчание, больше от Лазара не было никаких вестей.