Русский транзит 2 - Вячеслав Барковский

Но Юрьев уже не чувствовал боли…

Его бесчувственное тело небрежно, как пук с ветошью, внесли в маленькую камеру, в которой находилось пять человек. Народ в камере потеснился, и Юрьева швырнули на нары.

Выйдя из автобуса, Юрьев поспешил в мастерскую своего университетского друга Николая Алексеевича, Коли-скульптора. (Правда, идя к мастерской. Юрьев никак не мог понять, почему и с каких это пор Коля — скульптор.)

Дверь ему открыл высокий худой человек с маленькой шишковатой головой, нелепо увенчанной оливковой лысиной, в сыром кожаном фартуке поверх застиранной фланк левой рубахи с засученными до локтей рукавами.

— А где Коля, то есть Николай Алексеевич? — спросил Юрьев, поймав на себе глу бокий, пронизывающий насквозь взгляд незнакомца.

— Ах, Николай Алексеевич… Его уже нет. Проходи. — Незнакомец провел его в мастерскую, вытирая сильные руки с длинными пальцами о свой тяжелый фартук.

— А вы… — начал было Юрьев.

— Я здесь Хозяин.

— Ну раз его нет, то возьму глины и пойду. Хочу что-нибудь вылепить на досуге, — сказал Юрьев, ощущая в себе растущие страх и тревогу.

— Это можно. Пойдем, — сказал Хозяин и повел его по длинному коридору с множеством дверей.

По пути Хозяин то и дело открывал двери с тихой улыбкой и движением одних бровей предлагал Юрьеву заглянуть. Но Юрьев боялся смотреть и все торопил Хозяина, говоря, что ему уже пора. Но все же в одну комнату он заглянул. Заглянул против воли, подчиняясь чему-то чужому и властному, вдруг возникшему в нем как раз в тот момент, когда Хозяин тихо выдохнул Юрьеву в затылок: «А здесь — медведь». И Юрьев увидел как раз то, чего больше всего сейчас боялся: вытянув вперед руки, за дверью ходил тот самый, растоптанный Юрьевым на поле человек, который и в этот раз, пройдя совсем рядом, хитро улыбнулся и вдруг посмотрел на Юрьева своими белыми, без зрачков глазами…

Они шли коридором, который то петлял по сторонам, то вдруг спускался на несколько ступеней вниз. Наконец Хозяин показал Юрьеву черную дыру в углу коридора: узкий лаз.

Только не это! Юрьеву совсем не хотелось лезть в него, ему было страшно, нестерпимо страшно. Но еще страшнее было показать свой страх Хозяину.

Внутренне трепеща и чувствуя во всем теле слабость. Юрьев полез. В одном месте лаз настолько сузился, что Юрьев не мог даже вдохнуть. Лаз со всех сторон обхватил тело и сдавил его. Юрьев начал задыхаться и судорожно бить ногами, пытаясь ртом поймать воздух, которого не было.

Задыхаясь, он вдруг оказался у ванны, прикрытой сырым куском брезента и поли этиленовой пленкой. В ванне должна была находиться глина.

— Вот, — сказал Хозяин, улыбаясь и неотрывно смотря на Юрьева, — набирайте, сколько вам нужно.

Рывком откинув брезент с полиэтиленом. Юрьев увидел в ванне слежавшиеся и обескровленные куски человеческих тел, которые неуловимым образом переходили в оленьи со свалявшимся клочками сырым мехом шкур. Боковым зрением Юрьев видел, что Хозяин неотрывно следит за ним, словно боясь пропустить самый первый, самый невыносимый момент душевного смятения, чтобы выпить его до капли и потом долго еще наслаждаться тончайшей сладостью неподдельного человеческого ужаса.

Юрьев изо всех сил пытался сделать вид, что все нормально, все именно так, как и должно быть, и что ему совсем, совсем не страшно.

Вероятно, устав ждать проявлений животного страха или, скажем, ползания на коленках с рыданиями и мольбой о пощаде, Хозяин отвернулся к стеллажу, на верхней полке которого стояли человеческие фигуры в полный рост и бюсты.

— Вот, посмотрите шедевры, — сказал он.

Юрьев подошел поближе и понял, что это скульптурные изображения хорошо знакомых ему людей: политических деятелей, крупных бизнесменов, звезд эстрады и кино — в общем, тех, кого он привык ежедневно видеть на обложках, рекламных щитах, телеэкранах… Только все они были голые и у каждого был какой-нибудь омерзительный изъян.

Но главное было то, что все они были сделаны из тех самых кусков человеческих тел, которые, самым невероятным образом приобретя пластичность в руках ваятеля, слагали фигуры, плотно, без зазора примыкая друг к другу и очень точно повторяя нужный рельеф.

— Это все Колино? — уже спокойным голосом спросил Юрьев, приняв правила игры, где тебя то мучительно пугали, то грубо дурачили, а ты делал вид, что так и надо.

— Нет, мое, — улыбнулся Хозяин, который стоял теперь рядом с Юрьевым, скрестив на груди руки и с удовлетворением поглядывая на скульптуры. — А этого вы узнали? — перейдя внезапно на «вы». Хозяин указал на статую гордого человека с порочным и властным лицом Нерона, который в последнее время вовсю развернулся в городе с реализацией своих маниловских прожектов. — Хорош, правда? Не лучший экземпляр, но все же, все же… Ах, как я люблю, когда он, скорбно насупив брови, говорит, говорит, говорит о милосердии, о цивилизованности и дарованных временем свободах. Как умилительно врет он о долге перед стариками, о гуманном отношении к немощным и больным — благодетеля из себя строит. А как я хохочу — до икоты, до коликов, до стона, когда он начинает разглагольствовать о справедливости и любви, а думает — я-то вижу! — о новом клетчатом пиджаке, который только что привез из Америки. Причем думает о нем, всем нутром повизгивая от радости. Но что же надобно ему в этой жизни? Ну конечно, власти и, безусловно, денег, чтобы без счету, — все больше и больше… Но более всего ему нужен этот самый клетчатый пиджак. Добро бы остров с рабами и наложницами в теплых морях взалкал или собственную армию с ракетами, взмолился б о поклонении себе как пророку целых народов! А тут просто пиджачишко клетчатый из пригородного магазинчика, где стоит он в два раза дешевле, чем в супермаркете в центре… Нет, не будет ему больше власти, и вовсе не потому, что для таких ее жалко, а потому, что такие, как грызуны.: жадные, но жалкие и, по большому счету, безвредные. Мелковат он для большой игры — вовремя передернуть не сможет. Хотя что с него взять — провинциал. Аппетит, конечно, звериный, но как дорвется до обжорки, так сдержать себя не может, а потом, бедняга, животом мается. В глубинке-то в свое время ой как натерпелся, да и кость у него не та: как ни крути, а с мозолью…

— А из чего он сложен, из каких фрагментов? — Юрьев никак не мог определить.

— Да из ребячьих пупков, конечно же. из чего же еще правда, сам он об этом знать не хочет: очень уж любит себя. Ну и хорошо. С такими никаких хлопот…

Юрьев сказал, что должен уже идти. Тогда Хозяин снял с полки обескровленную человеческую руку с судорожно растопыренными пальцами и сказал:

— Это вам от меня. «Цветок лотоса». Юрьев с дрожью взял ее двумя пальцами, с омерзением почувствовав под холодным мясом скользкую кость.

Человек подал ему на прощание руку. Рука была теплая и липкая. Юрьев, боясь сжать собственную ладонь в кулак, чтобы чего доброго вновь не почувствовать на пальцах теплую слизь, вошел в лаз и внезапно вышел прямо на улицу. «Цветок лотоса» он тут же выбросил.

Юрьев стал вновь задыхаться. Вернее, он просто не мог сделать вдох, поскольку всюду — и вокруг, и над головой — была вода. Оттолкнувшись от земли, он отчаянно за работал руками, мучительно пытаясь вы нырнуть на поверхность еще до того момента, когда его грозящие взорваться легкие рефлекторно втянут в себя воду.

На Юрьева смотрел какой-то подросток и осторожно теребил его за плечо.

— Кто вас так? Здравствуйте… Юрьев попробовал приподняться на локте, чтобы лучше разглядеть подростка — это лицо он совсем недавно где-то видел, — но боль в голове и, главное, в груди вернула его в исходное положение. Юрьев застонал.

— Лежите, не вставайте. Это здесь вас так отделали?

Юрьев едва заметно кивнул.

— Где я тебя видел? — тихо спросил Юрьев.

— В клубе на тренировке. Вы вчера приезжали, искали Игоря.

— Как тебя зовут?

— Максим. Я вместе с вашим Игорем боксом занимался, потом вместе качаться стали…

И тут Юрьев все вспомнил. И как ездил с утра за город к слепой старушке, и как просил помощи у Коли, и как потом колесил с Марселем по городу в поисках сына, и как его насмерть били съемщики долгов, и как, наконец, его добивали в милиции, заставляя признаться в убийстве старика вахтера.

Юрьев понял, что жизнь его теперь подошла к своему логическому завершению: то, к чему он шел, порой кокетничая с собутыльниками на тему собственной смерти, последние два года, вдруг встало перед ним во всей своей обнажающей душу правоте. Последняя, державшая его на плаву, цель была исчерпана. Он не нашел сына.

— А ведь я так и не нашел его, — с горькой усмешкой сказал Юрьев и заплакал, не стыдясь ни слез, ни прыгающих кровоточащих губ…

Дверь открылась, и в камеру с грязной ухмылочкой ввалился еще один, лет сорока, ХУДОЙ и маленький человек.