Говорящий ключ - Виктор Кирюшкин

— Да... Об Ультенае можно сказать только хорошее, — задумчиво сказал Юферов. — У него за плечами почти шестьдесят лет, а не каждый молодой за ним угонится. — Юферов взглянул на Муравьева и провел рукой по усам, скрывая улыбку.

Афанасий потянулся за дровами для костра, хотя надобности в том не было. Сердце его замерло. «Неужели Нина рассказала мастеру об этом злосчастном выстреле?» — подумал он и облегченно вздохнул, когда Юферов продолжал:

— В молодости с Александром Ультенаем случилось большое несчастье. Конечно, в наше время этого не было бы, но тогда эвенки были бесправными, забитыми. Случилось это в разгар зимы тысяча девятьсот шестнадцатого года. Впрочем, я расскажу вам по порядку, как слышал от других.

Все придвинулись ближе к Юферову. Он, набив табаком трубку, прикурил ее от головешки, привычным жестом поправил прокуренные усы и не спеша повел рассказ.

— ...Ехал тайгой в ту зиму какой-то большой начальник.

От юрты к юрте, от стойбища к стойбищу передавалась эта новость, и эвенки поспешно снимали юрты, откочевывая в сторону от дороги. Никто не знал, что за начальник, зачем и куда он едет, но лучшее не попадаться ему на глаза... Хорошего не будет.

Когда Трофим Хабаров пришел с этой вестью в юрту старого Ультеная, тот коротко взглянул на сына, и Александр стал готовиться в путь, прислушиваясь к рассказу гонца.

Эгден люче (большой русский) везут упряжкой в шесть оленей: на нарте сделана кибитка, из которой люче не вылазит, даже если свалится нарта. Он только страшно ругает каюров. В каждом стойбище начальник оставляет загнанных оленей и берет свежих, сзади на другой нарте едут два казака.

Ультенай снова взглянул в сторону сына — что-то долго собирается мальчишка. Но того уже не было в юрте. На легких лыжах он стремглав мчался вниз, к берегу озера. На другой его стороне, верст за двадцать, было кочевье сородичей Ультеная. Еле заметная, занесенная снегом лыжня вела к нему напрямик, сокращая расстояние. Через полчаса быстрого бега Александр остановился и оглянулся назад. Над сопками вихрился снежный туман, порыв ветра ударил в лицо. Струйки взметенного снега змеились по равнине озера, занося лыжню. Начиналась пурга. На широком озере, где нет приметных ориентиров, легко сбиться с пути. Ударят, закружат снежные вихри, исчезнет все за сплошной белой завесой — и тогда ничего не увидишь дальше вытянутой руки. Горе путнику в такое время. Собьется он с дороги и будет кружить в белой мгле, пока не выбьется из сил, и если неопытен он, то найдут его весной, когда растают наметенные сугробы.

Подгоняемый ветром, шел Александр вперед, но уже исчезла под снегом лыжня и скрылись берега озера. Тогда, на минуту остановившись, он свернул в сторону. Где-то недалеко, на мысу, стояло зимовье — маленькая бревенчатая избушка, срубленная русскими охотниками. Руководствуясь скорее каким-то подсознательным чутьем, чем приметами, эвенк вышел к зимовью. Около камелька, сделанного из разрубленной пополам железной бочки, он нашел охапку дров, а на полке, сложенной из жердочек, оказалось несколько сухарей, кусок юколы и щепотка соли, завернутая в тряпочку. «Хороший человек ночевал, — подумал эвенк, — оставил дров и продуктов для того, кто придет после». Растопив камелек, он снял торбаза и меховые чулки, чтобы высушить их. В избушке стало тепло, а на душе легко и радостно. Он обогнал сердитого русского начальника и ушел от пурги. Теперь она воет за стенами зимника, пытаясь пробраться в щели. Положив сухую юколу на камелек, чтобы она отмякла и слегка, поджарилась, Александр достал расшитый бисером кисет и набил трубочку.

Отец Александра, старый Ультенай, экономя табак, подмешивал в него мелкую стружку тальника. Чем тяжелее был год, тем больше было в табаке стружки. Иногда табаку совсем не было. Тогда Ультенай крошил старые прокуренные трубки и добавлял в это крошево все той же тальниковой стружки. Вспоминая прошлое, Ультенай говорил: «Тогда мы курили чистый табак» — и это считалось признаком высшего благосостояния семьи. Такого времени Александр не помнил. Если Ультенай говорит: «В табаке была половина стружки», каждый понимал, что жили так себе, средне. Теперь Александр курил табак, только на одну треть дополненный тальником: с осени охота была удачливой.

Порывы ветра становились все сильней, сотрясая ветхие стены зимовья. Камелек раскалился докрасна, в зимовье запахло подгорелой юколой.

Вдруг у зимовья раздался собачий лай, затем дверь широко распахнулась, и в облаке снежной пыли появился человек с ружьем за плечами. Заглянув внутрь, он посторонился, пропуская другого.

— Проходите, ваше благородие. Теперь, слава богу, переждем погоду, а не будь собаки, беда! На дымок вывела собачка-то.

Тучный человек, закутанный в меха, казалось, заполнил собой маленькую избушку. Сбросив доху, он подошел к печке и, обогреваясь, протянул к ней руки. Затем недовольно взглянул в сторону эвенка и коротко бросил:

— Выставить тунгусишку!

— Пурга, ваше благородие, — сказал один из казаков.

— Они привыкшие, — отозвался другой. — Все равно как собака, зароется в снег и переждет. Эй ты, выметайся, живо!

Испуганный Александр молчал. Он догадался, что перед ним начальник, но не понимал по-русски, не знал, чего от него хотят.

— Эмришь, эмришь, езжай!

— Да он разговаривать не умеет. А ну, помоги, Антип!

Казаки подхватили эвенка под руки и, сопровождая пинками, выбросили за дверь в сугроб снега. Если бы Александр встретил в лесу медведя, он не уступил бы ему в единоборстве. Но теперь страх обуял его, ему показалось, что казаки стоят в дверях, целясь в него из своих ружей. Обжигая голые ноги о снег, он стремглав скатился вниз, на равнину озера и исчез во мгле.

— Он добежал? — спросил Муравьев.

— Добежал к своим сородичам, но ноги были обморожены. Началась гангрена. Случайный приезд земского врача спас его от смерти. Ему отрезали пальцы обеих ног. В юрте старого Ультеная прибавилось нужды, в кисетах стало больше тальниковых стружек, чем табаку.

Около костра долго царило молчание. Каждый из слушателей Юферова как-то особенно живо ощутил те огромные перемены, которые произошли в жизни забитого прежде эвенкийского народа.

— А теперь, в нашу эпоху, Александр Ультенай стал всеми уважаемым человеком, передовым бригадиром совхоза, — как бы подводя итог своему рассказу, сказал Антип Титыч и принялся набивать трубку.

Глава шестая

Века за годы

Караван экспедиции покидал стан оленеводческой бригады ясным утром на другой день после волчьей облавы. Отсюда уже недалеко оставалось до хребта Джугджур. Это чувствовалось по местности, постепенно принимающей горный характер. Тропа шла по берегу мелкой быстрой речушки, то уходя от нее в сторону обрывистого склона сопки, то прижимаясь к самой воде.

— До Качанды раз пятнадцать перейдете вброд речку: тропа все время кочует с берега на берег. У них там праздник, как раз успеете, — сказал Ультенай. Он вместе с Урангиным пошел проводить экспедицию до границы оленьего пастбища. Урангин решил остаться в оленеводческой бригаде, где у него, как у старшего оленевода совхоза, было много дела.

— Праздник? Что за праздник? — спросил Воробьев.

— Медвежий, известно, — обернулся шедший впереди Марченко. Поверх вещевого мешка у него была привязана мехом наружу шкура волка, за которого старатель хотел получить в селе премию. — Медведя выкормили, теперь убьют его, съедят — вот и праздник... Таежный.

Ультенай, взглянув на старателя, загадочно улыбнулся и ничего не ответил. Воробьев не стал расспрашивать о подробностях, приняв слова Марченко за шутку.

У поворота реки, где тропа перебегала на другой берег, оленеводы распрощались с разведчиками, Урангин, пожелав Воробьеву успеха, сказал:

— Осенью я тоже пойду в разведку. Буду искать новые пастбища. Оленей у нас прибавляется, надо создавать еще два стада по тысяче голов. Вот тогда, может быть, встретимся. Вы идете к реке Накимчан, я такой же маршрут наметил. В Качанде будете, передавайте от всех нас привет председателю колхоза Хабарову. — Он крепко стиснул геологу руку.

Оленеводы, опираясь на ружья, стояли у берега до тех пор, пока последний вьючный олень благополучно перешел брод. Воробьев и Большаков переправились последними. У Николая Владимировича было такое чувство, будто он расставался с давно знакомыми людьми, старыми товарищами. Видимо, то же самое чувство испытывали и все остальные члены экспедиции. Большаков долго шел молча, ведя на поводу своего пегого конька. Трубка у проводника погасла, но он, не замечая этого, посасывал ее.

— Хорошие люди, — задумчиво сказал он. — Настоящие люди, советские. Один день были с ними вместе, а привыкли — все равно будто свои. Урангин ученый человек, все равно инженер, в Москве учился. В городе не хотел оставаться, пошел в тайгу. Почему пошел? Хлеба много надо, мяса много надо, всего много надо, чтобы народу хорошо жилось. Коммунизм строить надо. Урангин приехал оленей разводить. Большому начальнику сказал: пускай другие бумаги пишут, а я в тайгу пойду, там дел много. Ультенай совсем старик... хромой. В тайге тяжело таким... Первый бригадир, однако, — проводник развел руками. — Какая сила его держит?