Возвращение - Наталья Рузанкина

Снится мне сон, ослепительный и болезненный, как удар кинжала: стрекоза с парчовыми, в узорной позолоте, крыльями тоскливо бьется в темном паутинном углу в ожидании безжалостного, переполненного чудовищной жаждой паука.

День следующий был свежим, росистым, с небом глубоким и ясным, с празднично сверкающим солнцем.

В нашей редакторской конторе, однако, праздника не было: охрипла от нравоучений и пылила тысячелетним трикотажем Черно-Белая, пудрила сиреневые круги под глазами, укоризненно косясь на меня, Лерочка, по коридорам с туманными улыбками бродили социологи, счастливые оттого, что тиснули краденые статьи в нашем скучном до одурения сборнике.

— Лунатики, натуральные лунатики, — вздыхала измученная Сашка. — Милавский этот, из него уже песок сыплется, а он всё ерунду какую-то сочиняет про политическую стабильность населения. И, главное, сказать-то ничего нельзя, истерика старческая начинается.

— За грехи наши тяжкие… — бормотала из «кошачьего» угла Татьяна Ивановна.

В обед — чашка цветочного чая и бутерброд в дешевом кафе напротив, за соседним столом — Лерочка над шоколадным мороженым, она старательно куксится, делает вид, что не замечает меня, но в конце концов присаживается рядом, упоенно разглядывая чудную розу из бумажных салфеток.

— Ну и дура… — обиженно звучит интеллектуальнейший монолог. — Своя адвокатская контора, денег не меряно… Посидели бы, как белые люди, цыганский блюз послушали.

— Ах, там еще и блюз цыганский был?

— Смейся, смейся, — перламутровый рот Лерочки оскорбленно вздрагивает. — Так вот и просмеешься до полтинника… Нет, серьезно, оторвались по полной, Роман после всех по домам развез, розы мне в цветочном купил. Гарик, зам его, в амбицию сперва: «Где подруга, ты же обещала?!», потом, гляжу, повеселел, подхватил какую-то соплюху… Дура!

— Лер, прекрати мое счастье устраивать! Оно у меня уже есть.

— Есть — палата номер шесть! — дразнится Лерочка. — Когда золото под ногами, его собирать надо, дорогуша!

— Под ногами и другое может быть. Ты давай осторожней с этими посиделками ночными, нарвешься как-нибудь, отмороженных полно, они тебе любой конторой, любым дипломом прикроются. И…

Лерочка вдруг вздыхает, длинно, со всхлипом, забирает в горсть кружевную китайскую скатерть и, закатив глаза, как уставшая от игры кукла, медленно оседает со стула, вместе со скатертью сбрасывая на пол салфетницу, чашки и мороженое. Через минуту, кажущуюся тысячелетием, немногочисленная, по-птичьи щебечущая публика окружает нас, черноволосая, с пушком над верхней губой, грузинообразная официантка с тоскливыми коровьими глазами протягивает мне пузырек с нашатырем, а я держу на коленях голову Лерочки, всматриваясь во вдруг потемневшие, со странным пепельным оттенком черты ее, в сиреневые круги под глазами. Жизнь, несравненная сверкающая улыбка и румянец будто выпиты из ее прелестного полудетского лица (на память приходит жуткий сон о золотой стрекозе); подурнело оно, заострилось, обрело печать болезни и некрасивости. Лерочка кашляет, задыхаясь, отталкивая мою руку с нашатырем, открывает глаза, блестящие сухо и неестественно, невнятно ругается, пытаясь запахнуть блузку на груди.

— Лер…

— Убери… убери, ох, блин… Это я намешала вчера, ой-й-й! Руку дай…

Лерочка вцепляется мне в запястье хваткой утопленника, и спустя минуту мы, картинно выписывая зигзаги, являемся на кафешном крыльце, вызывая вздохи возмущения почтенных семипудовых дам.

«Царица Тамара» нагоняет нас в дверях, разъяренная произведенным разгромом, и, не глядя, я швыряю ей пару бумажек из пухлого со вчерашнего дня Лерочкиного портмоне…

— Что ты пила? Что мешала?

Лерочка понемногу выпрямляется, взгляд ее становится живым, осмысленным, вот только лицо… Что с лицом ее, я не могу понять, оно словно искажено, искажено тихой внутренней болью, которую не в силах ни прочувствовать, ни осмыслить до конца сама Лерочка. Что-то темное, бесконечно страдающее проглядывает сквозь ее хрупкие, летящие черты.

— Не помню… Вино какое-то, сок…

— От тебя даже запаха винного нет! Может, колёса?

— Да не было колёс, вот те крест, не было! Мы ж не на дискотеке какой сраной были, и вообще… Нет, это по солнцу развезло, духотища еще, дым сигаретный…

— Раньше такое было?

— Да что ты привязалась: было, не было! — с прежним задором хищницы бросается в атаку едва ожившая Лерочка.

— Ты в зеркало на себя посмотри…

В трагическом безмолвии Лерочка пару секунд созерцает себя в крохотное карманное зеркальце.

— М-м-да… Мумия возвращается…

Она опускается на разнополосную скамейку у автобусной остановки, рассеянно смотрит вдаль:

— Пять минут от перерыва осталось…

— Какие пять минут, давай домой отвезу!

— Доеду… Доеду, получше вроде… — Лерочка с вялым любопытством роется в сумке, но вдруг, будто вспомнив что-то, испуганно вздрагивает:

— Даш, а как же, а Черно-Белая наша…

— Совру что-нибудь, не твоя забота… Вот, почти до дома твоего…

Я подсаживаю Лерочку в крохотный «пазик», тревожно смотрю на утомленное лицо ее, приникшее к стеклу. Странный пепельный оттенок исчез, но круги под глазами приобрели фиолетовую глубину, темно-медовый, в солнечных искрах взгляд стал отрешенным, старушечьим.

— Я позвоню тебе, а вечером зайду.

Лерочка устало кивает, и «пазик» уносится по расплавленной жаром улице.

Сизое облако зноя колышется над городом, птичьи трели и голоса гаснут в густом, насыщенном запахом бензина и цветущих лип душном воздухе. Я лениво обвожу взглядом проспект, его назойливые рекламные щиты, убогие офисы, стеклянные морды бутиков и останавливаюсь на сине-золотой, уютно сияющей вывеске: «Риэлтерская фирма „Ирида“».

— Леванцова, зайди к Полетаевой!

Золотые пылинки кружатся в луче, цветы задыхаются на окнах от послеполуденного жара, но сияющие изумрудные тени лежат на высохшем от зноя лике этого мира. Бессмертная любовь моя, тебя и твоих странных спутников поглотила та вечерняя дорога, но ведь это была дорога к Долине. Я тоже иду в Долину…

— Леванцова, ты меня слышишь? — Черно-Белая возникает в проеме, высохшая, как мумия, на кривых венозных ногах — тупоносые «клоунские» туфли, губы, сжатые в «куриную гузку», пористый пергаментный нос…

— Я звонила ей, Лира Николаевна. Болеет она.

Пергаментный нос приобретает хищные очертания, в крохотных сорочьих глазках — подобие усмешки.

— Ох уж эти аферы Полетаевой! Больничный-то, надеюсь, будет?

— Будет, всё будет, Лира Николаевна. Плохо ей, честное слово!