Порог невозврата - Ауэзхан Кодар

– А, это лента Мёбиуса, – приветливо пояснил Такен.

Агзамов что-то смутно помнил про эту ленту, но настолько смутно, что бесполезно было напрягать память. Такен, как будто угадав это, поднес к нему альбом.

– Это знаменитый рисунок Эшера. Видите: по замкнутой, изогнутой вдоль ленте и с той, и с другой стороны, двигаясь в одном и том же направлении, ползут муравьи. А происходит это благодаря кривизне пространства.

«Но зачем его искривлять?» – подумал Агзамов.

– На самом деле, нет ни жизни, ни смерти, есть только кажимость истины. Вспомните Парменида: «Бытие есть, небытия нет». Все дуальности – кажимость. Мое творчество – разоблачение этой кажимости, – вдохновенно продолжал Такен.

Агзамов из философов знал только Гегеля и Маркса. Истина, достигнутая ценой искривления пространства, его не интересовала. Подавляя зевоту, Агзамыч заозирался по сторонам. Комнатка вся была загромождена сетевидными железными конструкциями, они даже с потолка свисали, по углам стояли макеты зданий и улиц, тут и там виднелись муляжи и скульптурки.

Внимание Агзамова привлекло что-то вроде бюста, но какого-то очень странного свойства, если не сказать больше. Подойдя ближе, он увидел совершенно лысую голову, над которой висели ее волосы, но как-то частями – надо лбом небольшой чуб, а над затылком две затянутые в узел косы, лицо же с раскосыми глазами и губами, как бы полумесяцем растянутыми в улыбке, поражало гримасой самодовольного лукавства, мол, знай наших, мы такое можем загнуть, вам и не снилось!

– Это Тазша-бала, – прервал недоуменное молчание Агзамова Такен. – Помните, персонаж казахских сказок? – На вид простак, лысый, вшивый, неказистый, такой вечный пастушок по жизни, а на деле, – хитрый пройдоха, а копнешь поглубже, – так умница. Казахские батыры возвращаясь из дальних странствий обычно проникали в свой аул под видом такого мальчика-паршивца, чтобы не вызвать ни в ком подозрений – мало ли таких шляется, прогоняемых тычками и затрещинами! Ему даже посвящена особая сказка «Сорок небылиц», где он в состязании по лжи обыгрывает дочь хана и с триумфом женится на ней. Если честно, я уважаю этого малого. Судьба к нему черства, немилосердна, никто его не считает за человека, но в нем столько человеческого достоинства, жизнелюбия и находчивости, что он ввергает в смущение власть имущих, заставляя их признать, кто в этой жизни умнее и талантливей. Вы знаете, как бы к нему не относились другие, как бы его не пытались принизить или возвысить, настоящий талант неукротим и неиссякаем и не нужно ему ничего кроме собственной убежденности в своем таланте. Конечно, ему не помешали бы и признание, и почет, и материальное преуспеяние… Но кто же их ему даст? Ему, отторгнутому за край ойкумены, подвергнутому остракизму за то, что он не такой как все, как будто он виноват в том, что ему не дают заработать, не дают состояться, не дают жить равным среди равных, не говоря уж о признании его выдающихся заслуг.

Мне кажется, это корневой образ для казахов, это архетип таланта, обреченного на забвение, а зачастую и презрение, – в темной, невежественной среде, озабоченной лишь удовлетворением своих первобытных инстинктов. В представлении казахов все великие люди, включая и Абая, и Чокана, и Махамбета – паршивцы, поскольку позволяют себе выйти за пределы привычного. Я не знаю другого такого народа, который занимался бы систематическим отстрелом своих самых достойных людей. А именно, надежды нации. Как может такая нация вырасти или состояться? Никто нас не тормозит, только мы сами! То, что для других народов – исключение, для нас – правило! И, тем не менее, самое поразительное то, что народ живет, пусть – как Тазша-бала, но он несет свой крест и, потому, достоин уважения! И не только уважения, но и высшего его выражения – хварны! Вам, наверное, знакомо это понятие?

Глаза Такена горели, лицо пылало, руки двигались как бы самопроизвольно. Агзамову было странно видеть Такена таким возбужденным. За это короткое время он успел проникнуться к нему уважением за сдержанность и такт, и вот, – пожалуйста…

– Да, я знаю, что это такое, – спокойно произнес Агзамов. – Мы с одним моим другом были первыми в Советском Союзе, кто заговорил о хварне. Только нашу книжку сожгли, а друга так затравили, что он покончил с собой.

– Так вы дружили с Адоевым? – изумился Такен.

– Я думал, наша дружба всем известна? – в свою очередь удивился Агзамов.

– Простите, я не знал, – признался Такен.

Но Агзамов уже далеко ушел в свои мысли. Перед его глазами стоял Рустам Адоев, его друг и учитель, кумир его горячей, увлекающейся юности.

Рустам был сыном крупного геолога, а сам стал археологом, исследователем наскальных изображений – петроглифов. Они познакомились, когда Агзамову было 23, а Рустаму – под 30. По существу он был его первым учителем. Поражала эрудиция Рустама – без дна и берега, способность мыслить в полете над человечеством. Когда вышла их первая книжка, все шишки достались Адоеву и он не выдержал, – ушел из этого мира, бросился в горах в пропасть. Агзамову же пришлось публично отречься от книги. Это было, пожалуй, больнее, чем упасть в пропасть.

– Так вот, – донесся до него как сквозь туман голос Такена. – Я переосмыслил визуальный образ хварны. Обычно она изображалась как сияние над тиарой правителя или жреца, а я поместил это сияние в пространстве между волосами и лысиной мальчика-паршивца, зато начиная с плеч, я облачил его в царский кафтан и дал в руки булаву и шар – знаки царского достоинства. Тем самым, я хотел сказать, что хварна – это не подарок богов, а внутреннее свойство, которое придает царское величие даже скромному пастуху. Обратите внимание на шею Тазша-балы, она вся усеяна родинками, это признаки царской хварны, она дается авансом, в счет будущих заслуг!

Агзамов непроизвольно провел по своей шее и тут же вспомнил о выпавших с утра родинках. Так вот оно что, это был знак того, что он лишился хварны, т. е. божьей благодати и защиты. Агзамова бросило в пот, к горлу подступил ком тошноты, голова загудела. Такен продолжал о чем-то мерно говорить, и этот рассудительный тон вернул Агзамова к реальности.

«А может, прав Такен: хварна – это всего лишь внутреннее свойство, тогда я ее никак не могу потерять. Она всегда будет при мне. Возможно, со мной не будут носиться, как раньше, но живет же, к примеру, Такен. Его никто не осыпает милостями, не превозносит, он еле выживает, судя по этой скромной мастерской, но спокойно продолжает творить и как творит – свежо, самобытно, национально. Все, что мы с Адоевым едва намечали в теории, он полновесно воплотил в искусстве. И возможно даже пошел дальше нас. Ибо для него национальное неотделимо от общечеловеческого».

Напротив Агзамова висели два зеркала – одно обычное, другое вогнутое. Агзамов только было направился к зеркалам, как к нему подбежала Манька и потащила совсем в другую сторону.

У входа на небольшом квадратном возвышении стояло что-то вроде стеклянного судна для больных. Приглядевшись, Агзамов увидел, что это не судно, а что-то напоминающее человеческий, как сказали бы медики, коитально-дефекационный комплекс. Но штука была в том, что внутри прозрачной вагины был длинный полый мужской член впечатляющих размеров, плавно переходящий снаружи в женские половые губы. Такену удалось невероятное, он обнажил самое сокровенное, то, что на протяжении тысячелетий было окружено чуть ли не сакральной тайной.

– Уау! – воскликнула Манька. – Неужели такие бывают?

– Какие «такие»? – спросил Такен

– Ну, члены… – растерянно сказала Манька.

– А хотелось бы? – улыбнулся Такен.

Все рассмеялись.

– Мне кажется, этой своей штукой я разрешил всю гендерную проблематику. Нет проблемы равенства или неравенства, нужно соитие, нужен коитус, вот и все. Мы, земные люди, созданы для плотствования, но как раз до этого мы никак не дойдем, так любим рассуждать на абстрактные темы, хлебом не корми.

– Такеша, я не могу сдержаться! А ну, пойдем со мной.

Манька обняв за шею Такена, потащила к двери. Такен попытался было вырваться, но она была выше него и вскоре они исчезли за дверьми. В это время позвонили бодрячку по мобильнику, он вышел в коридор поговорить, да так и не вернулся. Видимо, его позвали куда-то.

Агзамов оставшись один, постоял еще некоторое время возле прозрачно-бесстыдного шедевра, зачем-то сунул палец в полость фаллоса или вагины и прошел потом к зеркалам, которые его давно заинтересовали. Одно зеркало было обычное, другое – вогнутое. Но лучше бы он к ним не подходил. Как бы он ни вставал на цыпочки, какие бы потом не корчил рожи, он не отражался ни в одном из них! «Так, значит, я действительно исчез? Достиг нирваны? Саморазрушился? Но ведь – вот же я стою, вот у меня руки, ноги». Агзамов высунул язык. Все было напрасно. В зеркале ничего не отразилось. Тогда он плюнул в зеркало. Плевок тоже бесследно исчез. Боже мой? Что происходит? Чего же я лишился – души или плоти? Или они на самом деле одно и я лишился всего сразу?