Современная датская новелла - Карен Бликсен

— Ну, а если я бедный, что тогда?

— Просто я так подумала… раз вы тут идете… Девушки, которых вы ищете, здесь не ходят…

Неопытной ее, во всяком случае, не назовешь, так-то.

— Но все-таки, если я бедный, что тогда? — спросил он, вот черт, любопытство его было задето.

— Вам могла бы попасться девушка, которая пожалела бы вас и помогла бы вам…

Нет, она явно была не такая, как все.

— А вы могли бы представить себя на ее месте?

— Если бы я была из таких… Возможно… Ведь среди них тоже встречаются добрые…

— Черт побери, — пробормотал он: он в жизни не слыхал ничего подобного.

Вот они — доброта и простодушие, степень которых превышает норму, дозволенную полицией.

— Отчего же вы все-таки здесь ходите?

— Нет, вы мне не поможете, — снова сказала она. — Вам этого даже не понять, вы еще слишком молоды…

И она второй раз взглянула на него, до этого она шла, опустив глаза в землю.

— Я брожу здесь, — начала она все-таки, и голос ее зазвучал еще более мрачно и грустно, — потому что не могу вернуться домой…

И объяснила. Она замужем, у нее двое детей. Ее муж пьет, когда он напивается, а это бывает каждую пятницу, он выгоняет ее из дому и ей всю ночь приходится бродить по улицам.

«Вот черт, — подумал он, — этого еще недоставало». Он заметно остыл.

— Ну и ну, — пробормотал он и, чтобы не молчать, спросил: — И часто это с ним бывает?

— Только когда напьется, вообще-то он добрый и после всегда раскаивается… Детей он никогда не бьет, только меня. Их он никогда не выгоняет…

— Так вы и ходите по улице?

— Да, так и хожу по улице. — Она повторила его слова. — Хожу и грущу… Но вам этого не понять, вы не знаете, что такое горе; это понимает только тот, кто сам его испытал.

Он никогда не слышал, чтобы кто-нибудь произносил слово горе так, как она, выговаривая каждую букву удивительно правильно и отчетливо. Ему стало не по себе.

— Почему же вы его не бросите?

— А что станет с детьми?

— Детей отдадут вам, если вы обратитесь в полицию…

— А… а… в полицию, — произнесла она так, словно это было уже совсем другое дело. — А что станет с ним?

— С ним? — Вот черт, неужели она совсем рехнулась? Испытывать сострадание к такому типу. Кто знает, может, она и в самом деле слегка тронутая?

— Нет, — сказала она, — этого я не могу.

И продолжала:

— Вам меня, конечно, не понять… И глупо, что я вам говорю об этом… Вообще-то я не имею обыкновения откровенничать. Но мне было так грустно, когда вы подошли… Никто не понимает, каково мне. Чтобы понять меня, человек сам должен пережить нечто подобное… Я испытываю сейчас горе, настоящее горе…

Голос ее зазвучал еще мрачнее; черт побери, он звучал так, словно все, что она говорила, было истинной правдой.

— Но мне все-таки непонятно, почему вы его не бросите?

— Да, — сказала она, нисколько не удивившись и опять соглашаясь с ним, — конечно, вам это непонятно… Да и почему это должно быть понятно? Если бы люди понимали такие вещи…

Его раздражало, что она принимает его за молокососа, она вообще начала раздражать его и надоела ему своими жалобами.

— Разумеется, это любовь, — сказал он ей, — великая любовь.

Она ответила:

— Да, конечно.

Они вышли на перекресток.

Черт побери, не мешало бы уже как-нибудь отделаться от нее.

— Вы, наверно, живете недалеко? — спросила она.

Интересно, что кроется за этим вопросом?

— Нет, черт побери, я живу в центре.

— Что же вы делали в этих краях так поздно?

Вот черт, ну и вопросик!

В то же мгновение он увидел такси. Свободно?

Он окликнул шофера.

Такси затормозило и остановилось немного впереди.

Надо ей дать что-нибудь или нет? Но ведь она все равно отдаст деньги мужу, чтобы он пропил их и…

— Ну что ж, пока.

Он заспешил к такси.

Шофер с удивлением взглянул на него — наверно, думал, что она тоже поедет.

— Нет, нет. — Он покачал головой и сел в машину. — Произошла ошибка.

Он с удовольствием развалился на сиденье и закурил сигарету.

Ну и вечерок!

Боже милостивый!

Жить с мужем, который тебя бьет и выгоняет ночью на улицу каждый раз, как напьется… И называть это любовью!

Вот черт, да от этих слов уши вянут!

А может, это все бабьи сказки, может, она надеялась выколотить из него десятку?

Нет, черт побери, в ней было что-то искреннее, что-то…

Бр-р!

Ну и вечерок!

Сначала этот болван поэт, решивший, что он жаждет издать его дерьмо, и жена поэта, которая и того чище — говорит о своем муже, словно он какое-то чудо!

А потом эта с ее болтовней о горе и любви…

Он пожалел, что не сел рядом с шофером.

После такого вечера ему было просто необходимо поговорить с разумным человеком, чтобы хоть немного поднять настроение.

Карл Эрик Сойя

Мировая слава

Перевод А. Сергеева

Нас было только двое в трамвае — мой сосед и я, и мы скучали, я во всяком случае. Но квартал, по которому мы проезжали, совсем и не располагал к веселью. Это была одна из тех грустных, прозаических окраин, которые рождают мечтателей и фантазеров.

Сосед мой был самый обыкновенный человек, если судить по виду. Среднего роста, средней полноты, среднего ума, средних лет. Он был немного похож на меня самого, и я решил, что, как индивид, он совсем не интересен. Но мне пришлось изменить свое мнение, когда он неожиданно сообщил:

— Наконец-то я понял, как прославиться на весь мир.

Я остолбенел. И не потому, что он заговорил со мной, не представившись — я ведь не швед, — и не потому, что передо мной, кажется, был сумасшедший, — ведь и среди моих знакомых есть такие. Нет, я остолбенел, потому что… Впрочем, лучше мне помолчать. Слишком много у меня недругов, не стоит мне раскрывать тайны своей души. Я немного успокоился и сказал:

— Забавно. И как же вы собираетесь это сделать?

— Дело в том, что я готовлю цирковой номер, — ответил он, — а, как известно, великие цирковые номера всегда завоевывали мировую славу.

Я кивнул.

— Вы правы. Грок, братья Ривельс, Баггесен…

Мой спутник продолжал.

— Я готовлю феноменальный номер, — сказал он. — Вот сейчас я сидел и думал. Теперь мне ясно все в деталях, и если вам интересно…

— Еще бы.

— Но вы, конечно, не злоупотребите моим доверием?..

— Ну, что вы! Фокусов я не краду.

— Так слушайте… Сначала выходят два помощника с реквизитом. Они в ливреях. Я много думал, в каких ливреях: в красных или зеленых, но все же склоняюсь к тому, что они должны быть в зеленых. Красный цвет — это слишком избито. Так вот, темно-зеленые ливреи с золотыми галунами.

— Очень эффектно, — вставил я. Мне хотелось показать, что я внимательно слушаю его.

— Реквизит, — продолжал он деловито, — состоит из стола, аквариума, десятка золотых рыбок и десятка головастиков. Золотые рыбки и головастики — в аквариуме из пластмассы, чтобы он не разбился. Придется, наверное, заказать в Америке.

Служители вносят стол, аквариум стоит на столе, а рыбки и головастики резвятся в аквариуме.

Установив стол в центре манежа, помощники уходят.

— Не помню, сказал ли я, что в аквариуме должна быть также и вода, но вы, наверное, и сами догадались.

Я кивнул. Конечно, догадался.

— Потом выхожу я.

Правда, мне еще не совсем ясно, в чем я буду, во фраке или в обычном костюме. Все же думаю, что остановлюсь на костюме. Да, костюм чуть поновей, чем этот. — Он взглянул на измятые жилетку и брюки. — Но ничего особенно дорогого или слишком нарядного. Представляете, как это ошеломит — слава, богатство и такая скромность в одежде.

На остановке мой сосед смолк: видимо, он боялся, что кондуктор проникнет в его великий замысел.

С передней площадки в вагон поднялся рабочий, и мы снова тронулись.

— Я кланяюсь, — продолжал мой попутчик, — с достоинством, но учтиво. И номер начинается. Оркестр затихает. Понимаете? Почти весь номер должен идти в тишине. Тогда зрители сразу почувствуют: это нечто невиданное!

Я опускаю руку в воду, вылавливаю головастика, маленького, невинного головастика, и бросаю его вверх. Под купол цирка. И он исчезает.

— Исчезает? — перебил я с неподдельным изумлением.

— Да. Становится невидимым. Растворяется в воздухе. Тогда я хватаю золотую рыбку и — вверх. Представляете, как все уставятся?!

— Еще бы, — сказал я. — Вытаращат глаза. Я-то знаю, как реагируют зрители. Они и рты разинут, чтобы лучше видеть.

— Головастик — золотая рыбка, головастик — золотая рыбка и так далее. До тех пор, пока все они не исчезнут под куполом.

Я осторожно спросил: