Современная датская новелла - Карен Бликсен

— И с рождеством-то не поздравите!

— С рождеством Христовым, — сказали юнги в один голос.

Повар поставил свечку на стол, сунул псалтырь в карман и достал бутылку портера.

— Выходит, дело-то дрянь, — сказал он и шумно отхлебнул черного пива, — выходит, дело дрянь, ежели никто на пароходе, ни едина жива душа, ни одна сатана, и не вспомнили, что нынче за вечер такой, а вернее сказать, ночь! Шатаются туда-сюда, прах их побери, ровно нехристи или гробы повапленные, господи, прости мне мое прегрешение! И пяти минут не нашлось, к примеру взять, на рождественский псалом. Вот штурман, человек он ведь рассудительный, а не пойму, что с ним. А нынче ведь святая ночь, прости господи, самая, может, рассвятейшая на весь календарь.

Кок сел на табуретку, потянул опять из бутылки и вытащил из кармана книжку. Его карие глаза были обведены красной каймой; цвет у них был тот же самый, что и у темного липкого пива.

— Но уж коли вы оба здесь, — продолжал он, перелистывая псалтырь, — так давайте споем стихиру, стихирочку совсем крохотную споем, а? Вот отсюда: «Святая ночь, благая ночь!»

Он умоляюще посмотрел на мальчишек.

— Да ведь не ради меня, черт вас побери! Я-то уже пел у себя в кладовке. Ради вас споем. Начинайте!

Он протяжно запел. Мальчишки со страхом смотрели на него.

— Ну, чего вы еще ждете? — прервал сам себя кок. — Что вы, слов не знаете? Нехристи вы, что ли? Начинайте, черт вас… прошу прощенья! Нечего попусту время терять. Стих этот во всех портах, по всей земле знают, не так, что ли? Ладно, нет так нет! Хватит с меня!

Он захлопнул псалтырь и закурил сигарету.

— Я вас уговаривал, — сказал он, — предупреждал, а вы как знаете.

Он опять отхлебнул пива, сделал несколько долгих затяжек и посмотрел на мальчишек кисло-сладким взглядом. Бледно-одутловатые щеки его задвигались. Он зажмурился и сказал, перекатывая сигарету в толстых губах:

— Я вам не проповедь читаю, это мне не подобает. Но все-таки подумали бы вы о вечном. Жизнь, она недолгая, и грязи в ней… И верно, что она юдоль плача, чистая правда! Да и то сказать, за каким чертом мы все существуем? Отвечайте-ка! Есть да пить? Путаться с дрянными суками? Тварь живую убивать да жрать, когда она, скотина-то, что и говорить, куда лучше и честнее нас?

Кок допил бутылку; он разгорячился от собственной речи, красные пятна выступили у него на скулах. Он погасил окурок о подошву и швырнул его в мусорное ведро.

— Н-да! — сказал он. — А какая, спрашивается, разница между сопливым младенцем и поросенком? Я вас спрашиваю! Какая разница между девкой и свиньей? Что та, что другая голодные и беспутные. Что у одной — мясо, бока, сиськи, кровь, да желчь, да моча, то и у другой. Грех, парни, он всякую тварь одолевает.

Слезы навернулись на глаза кока. Лицо у него перекосилось.

— Да вы не подумайте, что я себя каким-то особенным считаю. И я такой же, однако изо всех сил стараюсь каяться, чтобы не угодить совсем в пекло. А если вы не будете так же делать… Эй, эй, ты куда это, Роберт?

— Меня тошнит, — ответил Роберт.

— И меня тоже, — сказал Йохан.

Кок тяжко вздохнул и закурил новую сигарету. Пожав плечами, он сказал, словно обращаясь к пустоте в светлой, чисто вымытой кладовке:

— Так вот оно всегда и бывает. Получай, когда людям добра хочешь.

В каюте горничной роженица боролась за две жизни. Пот и слезы катились у нее по щекам, как дождь по стеклу, а крики ее стали беззвучны. Силы гибели и творения схватились не на живот, а на смерть в тесной каморке и бились вечным неукротимым боем за владычество над миром.

— А может, все-таки впрыснуть ей? — умоляюще спросила Давидсен.

— Подождем, — ответил врач.

Стюард, официант и оба юнги стояли в коридоре. Прислушивались напряженно и молча. Немного погодя на трапе появился штурман Странге; обветренное бородатое лицо его было мрачно.

— Почему так тихо? — спросил он шепотом.

Стюард пожал плечами, избегая его взгляда. Оба юнги смотрели на него не отрываясь, и в глазах у них полыхал страх.

Из кухонных сфер доносились обрывки пронзительного блеющего пения.

Когда восходит вечно новхвалебный гимн земных сынови ввысь летит, ликуя,то в небе ангельская ратьза нами станет повторятьстократно: Аллилуйя!

Это распевал кок. На лице штурмана появилось угрожающее выражение. Йосеф явно был пьян, а в таком виде петь псалмы да еще в святую ночь — нет, это уже чересчур! Это нетерпимо!

Побагровевший Странге исчез в люке трапа. Было слышно, как он препирается с коком, дело явно не ограничилось словами, загремела разбитая посуда и послышался громовой голос штурмана:

— Еще как серьезно, черт меня побери! Моя мать умерла, когда меня рожала.

Но тут послышались приглушенные голоса из каюты горничной. Плеск воды. Что-то похожее на гулкую затрещину. А потом вдруг ломкий, словно захлебнувшийся звук треснувшего колокольчика, звук, который быстро перешел в громкий неутешный детский плач, пронзительный и резкий, как тончайшая проволочка.

— Эге-ге-ге! — сказал вновь появившийся на трапе штурман. — Стало быть, изловили-таки нашего «зайца»!

Через несколько минут из каюты вышел доктор Хельгасон. Лицо у него было потное, а жилетка в крови. Быстрым шагом он направился в гальюн.

— А как мать? — спросил штурман.

— Все ол райт, — ответил доктор. — Мальчик.

— Вот это да! — сказал штурман и залился смехом от облегчения. — Счастливчик будет — в самое рождество родился.

Стюард громко и от души зевнул, юнги старались не смотреть друг на друга.

— А здорово Странге отделал Йосефа, слыхал? — заметил Роберт. — Так ему и надо!

Небо опять заволокло. Шел густой снег, но непогода унялась и море затихало. Пароход посылал предупредительные гудки в темноту рождественского утра.

— Что это с вами такое, Странге? — спросил капитан Тюгесен. — Вы, кажется, ухмыляетесь?

— Я? — спросил штурман. — Ну да, правда, так оно и есть!

— Да вы не стесняйтесь! — подкусил его капитан. — Имеете же и вы право иногда быть немножко ненормальным!

— Ну, конечно, — не стал возражать штурман.

— И безответственным, — добавил Тюгесен и весело чихнул.

Штурман предоставил старику потешаться, как он только захочет.

Снегопад стал меньше, различались уже маяки на норвежском берегу. Туча, похожая на исполинского страуса, снесла искрящееся золотое яйцо — утреннюю звезду.

Штурман ушел к себе в каюту.

«На земле мир и в человецех благоволение, — подумал он, сидя перед фотографиями жены и трех дочурок. Вспомнив, как он распек кока, Странге почувствовал угрызения совести. — Переборщил малость. Так уж всегда выходит с этим непутевым Йосефом. Он сам постоянно напрашивается на неприятности. Пьет лишнее и задирается. Но, в сущности, у него душа, ищущая правды…»

Странге решил сойти вниз и посмотреть: может быть, кок еще не лег спать. Было рождественское утро и на земле мир. Штурману хотелось бы помириться с Йосефом, прежде чем взойдет солнце.

Да, кок еще не спал. Он одиноко сидел у себя в каюте, глядя мутными глазами в пространство, а на коленях у него лежал закрытый псалтырь. На откидном столе перед Йосефом горели три стеариновые свечи, и огоньки торжественно полыхали под увеличенной фотографией печальной старухи. Это была, видно, мать Йосефа.

— Я пришел попросить у тебя прощения за то, что погорячился, — сказал штурман и по-приятельски присел на край койки.

— Нельзя простить, — ответил, не глядя на него, Йосеф.

— Давай поговорим, — не сдавался штурман. — Разве мы не можем как браться во Христе…

— Нет! — оборвал его кок. — Потому как ты — фарисей, а я — мытарь. А мытарь фарисею не брат. Я — кающийся грешник, а ты — гроб повапленный. Отчаливай отсюда со своей, извиняюсь, трепотней о братьях во Христе.

Штурман пожал плечами и встал.

— Ну как знаешь, Йосеф! — сказал он. — Как знаешь! С праздником тебя, с рождеством Христовым!

Кок не ответил. Отложив в сторонку псалмослов, он закрыл лицо руками.

Громкий плач младенца в каюте горничной утих. Давидсен вымыла новорожденного, спеленала и подложила к материнской груди. Она налила одеколону на блюдце и зажгла его — это освежало воздух.

— Йохан! — крикнула она в коридор. — Роберт! Что же вы не зайдете и не поздравите нас с праздником?

— Спасайся кто может! — пробормотал Роберт и исчез в люке трапа.

Йохан бросился было за ним, но посредине трапа остановился и одумался. Ему вдруг стало жалко фру Давидсен, которая зря звала их. Фру Давидсен, конечно, ведьма, но оно и понятно, что она такая, если только правду говорили: старший сын у нее шалопай и уже сидел в каталажке. Йохан прокрался в каюту горничной и смущенно стал у притолоки. Пахло чем-то удивительно сладким и необычным. Ему пришел на ум рождественский псалом: «Злато, ладан и елей». Молодая мать не замечала его. Она лежала, глядя перед собой светлым незрячим взором. Рыжеватые волосы были гладко зачесаны назад. В лице ни кровинки, как неживая. Мороз пошел у него по коже, когда он подумал, что ведь она и вправду чуть жизни не лишилась. Совсем было на тот свет отправилась. Пушистый затылочек младенца отчетливо выделялся на ее груди, которая почти сливалась с белой простыней. Под умывальником стояло ведро с чем-то серо-лиловым в красных прожилках, похожим на потроха. Ему вспомнились слова кока о девке и свинье, и внутри у него прошла судорога печали и омерзения.