Современная датская новелла - Карен Бликсен

Пшеница пожелтела и тихонько волновалась под ветром, наливаясь тяжелым колосом. Рано поутру их будило звонкое ку-ку, то приближавшееся, то удалявшееся, словно кукушке доставляло удовольствие дразнить их. Тогда одна из них слезала с кровати и, сонная, брела к двери, открывала верхнюю половинку и хлопала в ладоши, прогоняя кукушку. Но не проходило и часа, как в поле начинала тарахтеть сноповязалка и солнце, высунув из-за леса желтый лоб, заглядывало в лицо Осе, и та начинала ворочаться во сне, и лицо сморщивалось гримасой отвращения, Ибен же спокойно открывала глаза и сладко потягивалась. Ясный карий взгляд искал взгляд Осе: дашь мне сегодня кофейку? И, получив утвердительный ответ, она снова натягивала одеяло, блаженно вздыхая: «Ты просто ангел!»

Время от времени приходили письма от Херберта: пользуйся, моя девочка, отдыхай хорошенько. Привет Ибен.

Они доживали тут уже третий месяц, и пшеница сушилась, составленная в аккуратные, насквозь просвечивающие крестцы, выстроившиеся как по линеечке. Осе снова влезла в исландский свитер и длинные брюки, а Ибен взяла у нее запасную фуфайку и носила ее с толстой грубошерстной юбкой. Они давно уже не обливали друг друга холодной водой по утрам, и загар у Ибен бледнел, обозначаясь мелкими веснушками у носа. Она выглядела погрустневшей.

— Кончен бал, — говорила она.

— Конец, — вздыхала Осе так, словно наступал конец самой жизни. Слова, что она прошептала той далекой, удивительной ночью, остались в прошлом, как пшеница, как кукушка, как солнце. Но отзвук их отдавался в ней тоской осеннего ненастья. Пора ей назад, к Херберту, и все будет как прежде.

Но все уже не так, как прежде. Незначительные сдвиги в душе делают немыслимым то, что раньше казалось единственно правильным. И однако же невозможно распорядиться чужой судьбой — нужно быть богом или дьяволом, чтобы вмешиваться и менять существующий порядок вещей. Осе не была ни тем, ни другим. Она знала, что однажды, совсем скоро, она проснется утром и увидит рядом окаменелое, потное лицо Херберта и сочащийся в комнату серый свет, перебирающий предмет за предметом своими липкими, заплесневелыми пальцами. А перед внутренним ее взором будет выцветший, полинявший образ лета, а в центре, черным по белому, — изящная головка.

В последнее время она больше стала баловать Ибен, и та преспокойно ей позволяла. Она витала где-то далеко и едва ли замечала, что посуда после обеда перемыта, и пыль стерта, и пол подметен, и плита вычищена. Не потому, что принимала это как должное, просто ей было безразлично, так это или не так.

Осе отлично знала, что отпуск она брала за свой счет и что с деньгами у нее сейчас наверняка плохо, а может, и вообще нет ни гроша. Она не уверена была, заботит ли это хоть сколько-нибудь саму Ибен, ведь деньги ей здесь в общем-то ни к чему, зато Осе это мучило. С тех пор как она вышла замуж за Херберта и заимела вдруг «верный кусок хлеба», она постоянно испытывала какое-то неясное чувство вины перед теми, кто был обеспечен хуже нее. Хотя замуж она выходила вовсе не из материальных соображений. Если и могла она себя в чем упрекнуть, так скорее уж в том, что ей льстила слава Херберта. Он был признанный мастер, большой талант. А несоответствие между его авторитетом и его физической немощью помогало ей — в те времена — не чувствовать себя рядом с ним в тени. Тогда она еще верила в себя, потому что он верил (верил ли он когда-нибудь?). Время шло, вечно он был усталый и вечно завален работой. Сам он никогда не интересовался, а ей не хотелось ему докучать. Но при всей ее внутренней зависимости в ней нет-нет да шевелилось сомнение: не совершает ли она ужасную ошибку, не упускает ли чего-то драгоценного, что происходит за ее занавешенным окном, пока она лежит тут в темноте рядом с мужем, спящим сном тяжелым и беспокойным и все что-то бормочущим, словно и во сне его продолжают мучить заказы, сроки и увесистые бандероли с рассказами, которые надо иллюстрировать.

Один только раз — один-единственный раз — он взял в руки маленький набросок, который она положила рядом с собой у телефона, какие-то деревца у изгороди, и, отнеся на расстояние, оценивающе прищурил глубоко посаженные серые глаза: совсем неплохо, Осе, ты можешь, когда захочешь.

Но было уже слишком поздно. Мысли ее были заняты ребенком, шевелившимся в ней, как плещется в воде рыбка.

Но и это кончилось ничем. Когда вынесли из ее палаты в роддоме пустую колыбельку, ей это стало вспоминаться лишь поселившейся в ней на короткое время мечтой, расставание с которой было очень болезненно и которая никогда уж не возродится вновь. Это было даже и не настоящее горе — лишь немое изумление и беспокоящее сознание своей женской неполноценности. А Херберт был внимателен, ласков и измучен и по вечерам сидел, как прежде, возле нее на краешке кровати, раскручивая метр за метром белоснежные бинты со своих несчастных отекших ног и убеждая ее, что надо попытаться снова, что в следующий раз все будет хорошо, — а она так никогда и не собралась с духом, чтобы пойти к врачу и узнать, передается ли диабет по наследству.

Как-то вечером Ибен спросила: «Но ведь когда-то ты любила Херберта, правда же?»

Этот вопрос, как порыв ветра, раскрутил в ней целую мельницу мыслей. Может, когда любишь, то и сложностей никаких не существует? Может, потому только и было раньше по-другому? Она с трудом могла представить себе тогдашнее свое состояние, тогдашние переживания. Она вспоминала это только рассудком. Память ее чувств безмолвствовала. Она вспоминала, как ей становилось дурно от волнения, стоило ему взглянуть на нее, и как она плакала, когда он в первый раз увидел ее обнаженные ноги. В глубине души она даже радовалась его немощности, она думала, что так ей легче будет удержать его при себе. В первое время замужества она ходила вокруг него на цыпочках, только бы не помешать ему, когда он работает, и наблюдала, как лицо у него застывает в каменном величии пустынного ландшафта. Но в конце концов он стал просиживать за работой дни и ночи напролет, рисовал плакаты, рекламировал хрустящие хлебцы, зубную пасту и новые методы борьбы с туберкулезом и одновременно иллюстрировал французских классиков, весь дом был завален набросками, изображавшими дам под зонтиками и в турнюрах, извозчиков под дождем и целующиеся парочки на фоне церковных куполов. И величественное, вдохновенное выражение его лица все больше каменело, оборачиваясь днем непреходящей мертвенной усталостью, а ночью — каменным сном в их широкой двуспальной кровати. И чем больше слабело его тело, тем меньше он его щадил. Работа и приятели, виски и кутежи. Он растрачивал себя, не умея удержаться от запретного, и сваливался, и вливал в себя огромные дозы инсулина, и корчился от таких болей, что она трясущимися пальцами едва могла набрать номер врача. Дом превратился в проходной двор, никогда нельзя было угадать, явится он сегодня к обеду один или же с приятелями-газетчиками, и редкий день она могла распоряжаться своим временем. Но он был ласков с ней — разве что немного рассеян, утомлен, но ни разу ни грубого слова, ни раздраженного жеста. Только в ней что-то постепенно разрушилось и рухнуло, одновременно с ее смутной девятимесячной мечтой, а может, это случилось немного раньше или немного позже.

Она почувствовала тяготу своего существования. Ее стало тошнить от запаха инсулина, и она запиралась иногда в мастерской или же в детской, где все так и стояло нетронутым, доставала свои девические рисунки и смотрела на них с тем грустным чувством, с которым перебираешь порой свои детские фотографии. Она знала, что не сможет больше рисовать, и чем сильнее три пальца на правой руке зудели взяться за карандаш, тем ощутимее становились тоска и страх. Она сделалась нервной и раздражительной.

Херберт наконец это заметил и заботливо предложил ей снять домик на лето.

Но она побоялась жить там одна.

Пшеницу загодя убрали от дождя, и колкое жнивье глядело теперь печально, как покинутая дача в октябре.

— Ты спокойно могла бы остаться еще немного, — сказала ей Ибен. Но Осе печально покачала головой:

— Холодно очень, и потом я уже написала Херберту, что приеду.

В один прекрасный день они увидели спускавшегося к ним вприпрыжку почтальона, он принес письмо для Ибен. Они сидели за завтраком, и Ибен, положив письмо рядом с тарелкой, стала его читать, а Осе любопытно на нее поглядывала. Дочитав, она спокойно сложила его и сунула в карман своей потрепанной синей куртки, и по лицу ее было не разобрать, какое впечатление произвело на нее письмо и произвело ли вообще. До тех пор писем она не получала ни разу, редко когда открыточку из редакции. С этим письмом явно было что-то не так, даже почтальон, когда отдавал, почему-то замешкался и посмотрел на нее долгим любопытным взглядом. Получая письма от Херберта, Осе всегда прочитывала вслух забавные места — во-первых, чтобы посмеяться вместе, а кроме того, она всегда признавала право бывших с нею рядом как-то участвовать в ее жизни.