ГОРСТЬ СВЕТА. Роман-хроника Части первая, вторая - РОБЕРТ ШТИЛЬМАРК

— Мы просим вас, Екатерина Георгиевна, позвонить этому корреспонденту и назначить наиболее приемлемые для вас условия. И когда пройдет несколько занятий, мы с вами... увидимся. Там же, где обычно... В беседах с ним постарайтесь коснуться, как в тех кругах оценивают события вокруг Финляндии.

Ибо уже улетел из Москвы фон Риббентроп, обласканный Сталиным, прошла кампания в Польше, когда мы «освобождали» единоутробных братьев, а попутно наводили германскую люфтваффе на польские объекты с помощью наших западных радиостанций. И войска наши перебрасывались из Польши к советско-финской границе. Тон статей в «Правде» был уже военный. После заметки, где маршал и будущий президент Финляндии Маннергейм был назван шутом на троне, оставалось только скомандовать артиллеристам: «Огонь!» «Казусом белли»[135] послужил выстрел в Майниле. Наша армия с перевесом сил пятикратным двинулась на линию Маннергейма и на несколько месяцев там завязла. Каждый километр продвижения обходился в тысячи жизней. В той Военной академии, где Рональд был членом кафедры иностранных языков, командиры с любопытством рассматривали неведомые им доселе миномет и автомат «суоми». На первых пробных стрельбах из миномета в час командирской учебы было немало шуток по поводу чужой «самоварной техники». Дорого нам стало первоначально пренебрежительное отношение к этому «самовару»! Да и автомат на самых первых порах приживался туговато — казался малоэффективным, расточительным. Тем временем Ежичку взяли в армию, притом прямо на финский фронт, со второго курса Института химического машиностроения...

А сам Рональд Алексеевич Вальдек неожиданно был вызван к декану Института усовершенствования. После короткого предисловия, очень лестного для самолюбия молодого педагога, ему было предложено провести курс в очень ответственной группе, точнее в двух группах факультета Особого назначения для работников НКВД СССР. Рекомендует Вальдека сам Институт усовершенствования. Факультет дал предварительное согласие на эту кандидатуру преподавателя. Предмет — особый курс русской литературы и вспомогательный курс русского языка.

— Едва ли меня утвердят на таком факультете, — сказал Рональд декану. — Ведь вам же известна судьба моего отца. Правда, у меня был с отцом довольно длительный разрыв, но в этом виноват отнюдь не он, и я об этом временном разрыве могу теперь только сожалеть. Ибо я верю в его невиновность.

— Насчет невиновности... помолчим, а самый факт едва ли остался неизвестным факультету. Повторяю, они вашу кандидатуру одобрили. Составьте полную программу в объеме 240 часов, дополнительный курс по языку для отстающих и готовьтесь эту программу защитить перед самим... наркомом. Он лично следит за работой факультета, сам утверждает программы и учебные планы. Мы считаем это поручение весьма почетным! Программу представите сначала нам, мы ее обсудим с вами и предложим ее наркому на утверждение.

2

Групп было две. Первая из четырнадцати ответственных работников ГУЛАГа НКВД СССР, включая двух прокуроров, вторая группа — поменьше, для среднего звена.

Программу действительно утверждал сам Лаврентий Павлович. Рональд был приглашен в Большой Дом, недолго ждал в приемной, возможно, той, где происходила Катина беседа с замом. У него взяли папку с двумя экземплярами программы, продуманной им вместе с Катей, ибо они примерно догадывались о степени подготовки и уровне учащихся. Это были очень ответственные, высокопоставленные и весьма низкограмотные руководители, выдвинутые смолоду на важные посты и не обладающие даже средним образованием. А институт давал им сразу высшее, так сказать,«гуманитарно-производственное» образование типа Промакадемии, с выдачей на руки вузовского диплома при успешном окончании всего трехгодичного курса. После короткого ожидания Рональда пригласили в кабинет слева.

Весь прием продлился считанные минуты и был чистейшей формальностью, по-видимому, имевшей целью подчеркнуть внимание наркома к учебным делам его высших кадров.

Берия стоял у окна. Тучный, маленький, весь отглаженный, будто лакированный. Очки с очень тонкой оправой напоминали пенсне прежних времен и придавали ему интеллигентность. Лицо округленное, холеное, без улыбки, во взгляде — порочность, холодный цинизм, наигрыш. Человек с таким лицом может притворяться кем угодно, стать вдруг обаятельным и ласковым, веселым и общительным, вежливым, даже прямо-таки добрым. А в следующий миг обернется он хладнокровным палачом, с глазами как пистолетные дула, и они будут с пристальным вниманием следить, как жертва извивается в муках... В этом лице легко читалось хищное пристрастие к любым физическим утехам — от сладкой пищи, тонких вин и до юного женского тела... «Сладострастник» — назвал бы его автор «Братьев Карамазовых».

Лаврентий Павлович положил на подоконник папку с учебными программами. Делал, просматривая их, видимо, уже повторно, какие-то легкие пометки цветным карандашом. В кабинете был еще кто-то (кроме большого портрета Сталина в полный рост), но говорил с вошедшим один нарком.

— Товарищ Рональд Алексеевич Вальдек?.. Простите, что другие дела мешают нам обсудить подробнее программу по вашим дисциплинам. Но я программу нынешнего курса уже прочел, нахожу ее интересной и полезной. Есть, правда, у меня и некоторые вопросы, неясности...

Он еще раз пробежал глазами первую страницу, перевернул ее и опустил карандаш на краткий раздел о Достоевском на следующей странице. Рональд заранее знал от ректора, что нарком резко отрицательно относился к этому писателю и отвел в программе на лекцию о Достоевском очень мало места.

— Нужно ли вот это? — проговорил, взблескивая очками хозяин кабинета. — Вы, товарищ преподаватель, очень уж его любите? Не можете без него обойтись? Ведь как мыслитель, это мрачный юродивый реакционер, а как художник он совершенно чужд нашей эпохе. Не так ли?

— Но это величина мировая Здесь нельзя руководствоваться симпатией или антипатией к его сочинениям, ибо они слишком многое определили в последующих поколениях... Если несколько схематизировать картину, то после Толстого и Достоевского мировая литература находится под влиянием обоих этих русских гениев и делится на учеников того или другого из них. Одни, вслед за Толстым, больше интересуются социальными проблемами общественного человека, другие, следом за Достоевским, углубляются в тонкости человеческой психологии.

— А вы, что же, отказываете Толстому в психологической тонкости?

— Отнюдь нет! Но психологизм Толстого иной. Его в первую очередь интересует именно общественный человек и пути к всечеловеческому братству. А Достоевского волнует всегда отдельно взятый человек и ущерб, нанесенный обществом его личности...