Княжна (СИ) - Кристина Дубравина
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Аня плохо завязывала платки. То есть, надевать их на голову она, разумеется, умела, в Риге только так и ходила, — теплые зимы ей позволяли забыть о меховых шапках. Но Князева сильно сомневалась, что можно было голову так покрывать, как она обычно покрывала, в церкви, важность которой считала переоцененной.
Слишком, колоссально, невозможно переоцененной.
Оттого, вероятно, и злилась, волновалась морем, и побережье, и даль которого поразил одинаково сильный шторм.
Ну, правда, для чего это Саше и Оле? Чтоб себя и старше поколение успокоить? Ну, сходили бы сами, исповедались, с батюшкой бы посоветовались, предварительно пихнув ему в руки пару-тройку крупных купюр — чтоб аферист в чёрной рясе сказал вещь более, чем угодную. А Ваньку бы не трогали…
Он даже головы держать ещё не умел. Как можно было в веру — вещь серьёзную, требующую искреннего желания — его посвящать?..
Девушка поправила платок, думая, что слишком сильно лоб закрыла, но, по итогу, чуть ли не оголила темя. Усмехнулась, не сдержавшись; если б так заявилась в Храм, то первая половина пришедших, вероятно, ахнула бы, вторая рухнула в обморок, а Святые с многочисленных икон выпучили на Князеву и без того идеально овальные глаза.
Мама, ну, что за бред?..
Отчего-то Аня чувствовала себя виноватой. В голове почему-то сидел герой из фильма «Москва слезам не верит», какой смотреть любила в одиночестве. Гогу Князева вспомнила и его слова об ужасах, какие люди могли творить.
Баталов, в роль войдя прекрасно, сказал за персонажа своего, что не так страшны убийцы и предатели, способные исключительно на убийство и предательство, как страшны равнодушные.
«…ведь именно с их молчаливого согласия и совершаются все преступления…»
Она провела параллель. Попыталась завязать уголки платка, что вышло вдруг просто отвратительно неряшливо, и себя этой самой равнодушной серой массой почувствовала.
Вот, какой толк был в её возмущениях, если они не выходили за пределы семьдесят второй квартире на Остоженке?
Князеву замурашило вплоть до трехсекундного озноба; она, бесспорно, не ставила себя в один ряд с каким-нибудь Чикатило, но отчего-то посчитала себя не менее виновной, чем паскуда, которой почти год назад огласили приговор, но в действие ещё не привели.
Платок красный в черно-белую клетку бугорком сбился у темени Анны, слишком сильно облегая собранные в пучок волосы. Князева на голову свою посмотрела с недовольством явным, и отвратительно жаркая волна прокатилась под водолазкой, пальто, оставив после себя испарину.
Захотелось кинуть в зеркало что-то тяжелое и, желательно, тупое.
— Вообще не пойду сейчас никуда, — проскрежетала сквозь зубы Князева, но не громко, чтобы Пчёла не услышал. Кого-кого, но его дёргать нехарактерными капризами точно не хотелось.
Витя, вероятно, и без того с утра самого заметил мрачный взор Анны, что шёл вкупе с молчаливостью девушки, которая за завтраком обычно соловьём с ним заливалась.
Она выдохнула, голову запрокидывая к потолку. Кровь стала горячее, но нужно было дыхание перевести, чтоб к концу дня не закипеть окончательно, не взорваться Чернобыльской электростанцией.
Им обоим сегодняшний день надо просто вытерпеть. Князевой — постараться недовольства своего не показывать, публично возрадоваться за новоявленного христианина, Ивана Александровича, и стопку кагора за здоровье троюродного племянника опрокинуть. Пчёлкину — не дать Анне лишнего повода, чтоб огрызнуться гиеной, и сдержать, в случае чего, девушку свою, поймать момент, чтоб в сторону её отвести, дать минуты-две на успокоение.
И они оба это понимали. Сомнений не было. Потому Аня, прикрыв в тяжести глаза, сняла платок. Прошлась расчёской по передним прядям, что растрепались от попытки правильно волосы спрятать, и заново принялась покрывать голову.
Витя вышел со стороны спальни, готовый к выходу даже больше Аниного.
Мужчина её выглядел… прекрасно — слово клишированное, Ане оно не нравилось, потому что считала прилагательное это из-за излишней гласности лишенным искреннего его смысла, но Пчёла действительно был безукоризнен. Белая рубашка, какую надевал по большим праздникам, чуть ли не хрустела, брюки ему были в самый раз, и стрелки, какие Аня выглаживала вчерашним вечером, не смялись. Пиджак в серую клетку хоть и стар был, — девушка его ещё с девяносто первого года помнила, со свадьбы Сашкиной!.. — но идеально подходил к классическому комплекту «белая рубашка — черные брюки».
Она чуть сдержалась, чтоб не облизнуться.
— Отлично выглядишь, — проговорила девушка и вернулась к сверх-увлекательному занятию. Перекинула платок через плечи, чтоб он возле шеи складкой не сбился, и стала концы перекручивать, обматывая их возле шеи.
Пчёлкин в ответ улыбнулся так, что Ане приятно тепло стало, — ничего общего с липким жаром переживаний, оставляющим на пояснице испарину — и к девушке со спины подошёл. Рука поясом легла на живот Князевой, сам Витя поцеловал её в плечо.
Аня поцелуя не почувствовала за толстой твидовой тканью, но одного взгляда в зеркало на прикрытые, как в блаженном спокойствии, глаза Пчёлы хватило, чтоб у девушки от места касания чужих, но в то же время до головокружения знакомых губ прошлась приятная дрожь.
— Стараюсь соответствовать княжеской персоне.
Она хохотнула коротко, заткнула болтающийся край платка в небольшую петлю.
— Подарок собран ведь?
— Со вчерашнего дня в багажнике лежит, — кивнул ей Витя, распрямился. Посмотрел в зеркало, гладь которого помнила их с Княжной с девяносто первого, каждый их такой совместный взгляд, каждую мысль на двоих. Анна поправила платок.
Наконец он лёг, покрывая голову, так, как ей того и хотелось; в меру прикрыто, в меру свободно — чтоб горло не передавило.
Князева собралась застегивать пальто. Она почти наклонилась к пуговице нижней, как вдруг Пчёла к себе развернул.
Руки его теплые, крепкие, за локти взяли Анну, на миг забывшую лицо удержать, удивления не успевшую прикрыть.
Витя кончиком пальца по щеке Князеву погладил, которая ему крестьяночку платком этим напоминала, и чуть к лицу наклонился. Аня замерла, будто напугалась мысли, что мужчина её поцеловать мог. Скажешь кому — засмеют…
В попытке договориться невесть с кем Пчёлкин произнес негромко:
— Это ненадолго.
— Знаю, — кивнула Анна. Раньше, чем Витя попросил держаться, Князева сказала, слова отчеканив чуть ли не офицерской присягой: — Я не дам повода расстроить никого.
— Всем угодить заколебешься, — вдруг забавно нахмурил нос Пчёлкин. — Ты просто рядом будь, Ань, ладно? С остальным… разберёмся, — спросил, обещание давая, Витя. И она, верная, преданная, кивнула ему, сердце защемило внезапно в остро-режущей боли, и щекой Князева ткнулась в палец Пчёлкина жестом домашнего животного, кота, требующего ласки и дающего её в ответ без обязательств
