Учебник рисования - Максим Кантор

— К мужчине подход нужен, — сказала Анжелика, — психологию надо знать.

— Я думал: наоборот — к женщине подход нужен.

— Так что ж ты ко мне не подходишь? Не хочешь?

— Не хочу.

— Трусливый, потому что женатый, да? Небось жену любишь. Повезло ей.

— Был женатый. К барыге ушла.

— Плохо любил, значит, — сказала Анжелика.

— Значит, так.

— А может быть, тот хорошо любит. Он ей, может, подарки делает. Мы, девушки, подарки любим. Даже моя дочка, еще вот такусенькая, а к ней без подарка не приходи. Ага.

Кузнецов ничего не ответил на эту реплику, и разговор их прервался. На следующий день Кузнецов появился в салоне со свертком и, зайдя к Анжелике, протянул сверток ей.

— Отдашь дочке.

— Ой, зачем же дочке, — сказала Анжелика, развернув сверток и разглядывая куклу, — зачем ребенку красоту такую. Я себе оставлю.

— Кукол здесь держать не хватало.

— Ну, пусть денечек со мной побудет. Такая красивая. Прямо как я в молодости.

— Ты и сейчас молодая.

— Нашел молодую. Ага. Была молодая пять лет назад.

Анжелика поместила куклу возле подушки и деликатно поворачивала ее лицом к стене, когда входил клиент. Кузнецов же занял привычный пост — на табурете в холле, слушая разговоры хозяина, Валеры Пияшева. Пияшев, человек, не властный над эмоциями, говорил много. Усталый шестидесятилетний человек, он пенял на скверную организацию рабочего процесса, путаную бухгалтерию, дурной характер сотрудников. В конце рабочего дня Кузнецов зашел к Анжелике и снова посидел на ее кровати.

— Били? — спросил он.

— Нет, ласковые приходили. Один другого ласковей. Я прямо влюбилась, ага.

— Влюбилась, — сказал Кузнецов зло, — так уходи отсюда, не срамись.

— Не срамись! Ага! А деньги ты будешь отстегивать? Замуж бери, тогда и подумаю.

— Женись на такой, ты изменять станешь.

— Мужу изменять я не стану, — сказала Анжелика, — если он меня удовлетворять будет.

— Как это — удовлетворять?

— А вот так. Я теперь женщина балованная. Попробовала разного.

— А если не будет удовлетворять?

— Тогда стану изменять. Что же я — не человек? У меня к себе уважение есть.

Кузнецов вышел от Анжелики и снова сел на табурет в холле. Послушал, что говорит Валера Пияшев о проблемах окупаемости заведения; дела, судя по всему, шли неважно. Не так, чтобы совсем плохо, но могли бы и лучше идти.

— Интерьер менять? Опять ремонт разводить? Не успеешь заработать, уже давай по новой трать. Карусель, вашу мать! На кафель столько сил угробили, а теперь говорят: не надо кафеля! Несовременно! Вашу мать! Кафель итальянский — несовременно! Что, мореным дубом пол выкладывать?

— И так нормально, — сказал Кузнецов.

— В какой дыре сидели! — гневался Пияшев. — Ты вспомни, в какой халупе работали! — Пияшев поминал двухкомнатную квартиру в доме Рихтеров, где он познакомился с Кузнецовым. — Стыдно было людей звать! Так я помещение пробил в центре, я к префекту ходил! Горбачеву спасибо, Михал Сергеичу, мобильное руководство стало. А теперь говорят — и этого мало!

— Много люди о себе понимают, — сказал Кузнецов.

— Евроремонт, говорят, делай. Чтобы, как в Париже. Я считаю, не в интерьере дело, а в людях. Человек главное, а не кафель. Что кафель? Треснула плитка — и нет кафеля. А человека надолго хватает. Девочки у нас хорошие, это главное. А все равно ходят клиенты плохо.

— Разве плохо?

— Ну, сам считай, сам считай! — и Пияшев с цифрами в руках доказал Кузнецову, что заведение не вырабатывает и половины своих возможностей. Стоим на месте, — сказал Пияшев, — стагнация! Было пошло дело, а вот — встало. Ну, сам виноват. Теперь, когда что случается, я думаю, это мне расплата.

— За что?

— Засудил я одного. Теперь вот казнюсь. Давно дело было, а совесть не отпускает.

— И хорошо засудил? — в таких вещах Кузнецов разбирался.

— На три года.

— Это не срок

— А совесть все равно мучает. Тебе вот бывает стыдно?

— Мне чего стыдиться? — спросил Кузнецов.

— И совесть не мучает?

— Нет.

— А меня прямо жжет. Иногда так скверно делается. Засудил ведь человека.

— В суде работал? — спросил Кузнецов. Не похож был Пияшев на работника суда.

— Зачем в суде. Секретарем парторганизации завода работал. И гэбэшник меня позвал, из первого отдела. Разговор есть, Валера. Надо, говорит, коллектив собрать и на суд идти, выступить всем фронтом против одного деятеля; с нашего завода человек, сторожем работает. Так я ж его не знаю, говорю. По фамилии только: Виктор Маркин. Ну, мне гэбэшник объяснил: иностранцам этот Виктор Маркин на нас клевещет. В группу Сахарова входит, понял?

— Это какого Сахарова, академика? — спросил Кузнецов равнодушно. Кое-что он слышал, но давно.

— Вот именно, что академика. Сахарова, который бомбу придумал, четырежды героя! Ну, я тогда откровенно сказал: а почему же, говорю, Сахаров, такой известный гражданин, наградами отмеченный, а наш с вами враг. Как получилось? Он мне тогда и объяснил: как физик, говорит, он гений, а как политический мыслитель — ноль. Лезет не в свое дело и других втягивает. И Маркина тоже втянул. Я говорю: а что, говорю, Маркин-то натворил? И тут мне гэбэшники говорит: поджигатель войны, втягивает нас в провокации. Пятая, говорит, колонна.

— Какая колонна? — спросил Кузнецов.

— Пятая. Это в том смысле говорится, что, мол, как седьмая спица в колесе. Толку от него нет, а вред приносит. Порочит нашу страну Маркин, врет всякое, разжигает холодную войну. Ну и втягивает нас тем самым в гонку вооружений. Гоним вооружения, а колбасы нет. Колбасы нет, а Маркин с Сахаровым про это донос на Запад пишут. Донос на Запад отправили — значит, опять надо гнать вооружения. Замкнутый круг. Так до колбасы не доберешься. Ну я послушал и пошел народ собирать.

— Собрал?

— Человек двадцать собрал. И на суд привел. Там я этого Маркина первый раз и увидел. И Сахаров, академик, тоже пришел. И тоже народ привел, со своей стороны. Вот мы с ним и схлестнулись, с Сахаровым. Он свое гнет, а я свое. У него свои аргументы, а у меня тоже аргументики есть. У него своя правда, так ведь и у меня — своя. Его ребята сидят плечом к плечу, глаза горят. И мои орелики тоже встали горой. Вы, это мне академик Сахаров говорит, не знаете ничего про деятельность Виктора Маркина и поете с чужого голоса. А я ему так спокойно отвечаю: а я, говорю, и знать не стремлюсь. А если я с чужого голоса пою, то с какого голоса ваш Маркин поет? И зачем, спрашиваю, войну разжигать? Но это я так спросил, между прочим. А вообще-то, судили Маркина не за это. Мне гэбэшник сказал: я, говорит, материалов имею, чтобы его на десять лет законопатить. Только не надо нам этого. Мы всему материалу хода не дадим — одно у нас на него дельце есть, и хватит. Пусть вот за него, голубь, и ответит. Маркин этот в войну мешок соли спер, вот что. Вот этот мешок ему и припомнили. И за мешок соли он на три года и пошел. И академик Сахаров мне на процессе так в лицо и кричит, слюнями брызгает: вы, говорит, не за соль его сажаете, а за его прогрессивные убеждения! Придет, говорит, время, и вам станет мучительно стыдно! И вы, говорит, проклянете этот постыдный день! Хорошо сказал. Прямо обжег словами.

— Чего ж хорошего, — сказал Кузнецов, — вор этот Маркин. Мешок соли в войну. Это знаешь чего стоило. Мало еще ему дали.

— Так ведь по «Голосу Америки» потом передача была. Освещали судебный процесс. Они признали, что верно, мол, взял Маркин мешок соли. Не сказали только, что дело в войну было. И спрашивают по радио: как это, говорят, возможно, чтобы за один мешок соли человеку дали три года колонии усиленного режима, а дети в Узбекистане убиваются на хлопковых полях?

— При чем тyт дети? — сказал Кузнецов.

— Ну, так они спросили, по радио. Вопрос такой задают. В целом.

— А хлопковые поля тут при чем?

— Почем я знаю. Передача такая была по радио. И стыдно мне стало. Они ярко все обсказали, мол, засудили человека за убеждения. И я тоже думаю: взял грех на душу. И перед академиком Сахаровым мне стыдно. Там еще момент один был. Объявили в суде перерыв на обед, есть-то хочется. Наорались, на нервах все. Ну, смотрю, академик в карман лезет, достал пачку красненьких, дает одному очкарику: сгоняй, милок. А я в карман руку сунул, а у меня трояк. Прибегает очкарик. Приносит три авоськи: там тебе и колбаска, и батоны рижские, и пивко, и минеральная. Они закусывают, ну, диссиденты то есть, а мы, партийные, так сидим. Выпили, покурили, а есть все равно хочется. Пришли, опять сидим, смотрим, как диссиденты питаются. Я и думаю, ну как так получается, что правда вся на нашей стороне, и партия коммунистическая за нас, и историческая справедливость за нас, и гэбэшник на нашей стороне, — а колбаса у них? Хотел к академику подойти, вопрос задать, но не подошел.