Наваждение - Екатерина Мурашова

О своем предположении Софи ничего и никому не сказала, целомудренно оставив это между двоими…

Киргизку Айшет заперли в темной кладовке и вызвали исправника.

Левонтий Макарович Златовратский стоял столбом посреди комнаты и, по видимости, просто не догадывался куда-нибудь сесть.

– Безумно! Безумно! – восклицала Каденька, ломая пальцы. – Мы столько лет жили с ней в одном доме и даже подумать не могли… Надя, скажи: ведь это внезапное помешательство, какие-нибудь микробы, не иначе?!

– Нет, – устало откликнулась вместо Нади Софи. – Все это, конечно, странно, но к внезапному помешательству касательства не имеет… Почти смешно, если бы не было так страшно… Мою Веру любили такие… сильные люди. Она часто ходила по краю. А в результате ее… ее убила бессильная, никогда ненужная ей любовь… Ваша любовь, Левонтий Макарович… И вы, Каденька… Вы взяли Айшет из интерната для девочек-киргизок, когда ей исполнилось тринадцать. Десять лет Айшет носила за вами корзинку с медикаментами, а потом еще десять лет – тазик с горячей водой для ног Левонтия Макаровича… У вас, конечно, были очень передовые взгляды на прислугу, и вы ее не обижали, но живой человек просто не может быть так… В результате она стала женщиной, но личность в ней умерла… Вы убили Айшет, а она убила Веру…

После отпевания в церкви, когда подошла очередь прощаться с покойной, лорд Александер Лири, третий сын герцога Уэстонского опустился на одно колено рядом с гробом, поцеловал в губы бывшую крепостную крестьянку Веру Михайлову и тихо, но отчетливо сказал слова, которые потом, уже переведенные на русский язык, передавались по всему Егорьевску:

– Прощай, леди Вера! Моя леди…

Сразу после смерти своей бывшей горничной Софи, оставив Туманова в «Калифорнии», переселилась в Мариинский поселок, в дом инженера Печиноги, в котором последние восемнадцать лет и жила Вера. Выполняя последнюю волю умирающей, Софи почти тут же рассказала Матвею о том, что он – не родной сын Веры и Матвея Александровича. Их сын умер в родах, и она, Софи, вынудив к содействию ныне покойного поселкового фельдшера, подменила мертвого младенца вполне живым, внебрачным первенцем юродивой Элайджи. Так что кровные родители Матвея живы и хорошо ему знакомы, а «звериная троица» приходится ему родными братом и сестрами.

Матвей выслушал новость внешне спокойно, только на высоких скулах ходили упругие желваки. Подумав, спросил, может ли он в сложившихся обстоятельствах оставить себе фамилию и отчество покойного инженера, и по-прежнему именоваться Матвеем Матвеевичем Печиногой. Поразмыслив, Софи признала, что так будет лучше, проще и порядочнее всего.

– Теперь, Софья Павловна, позвольте откланяться, – продолжил Матвей. – Я идти должен. Сестры меня ждут.

– Обожди, Матвей! – окликнула юношу Софи. – На тебя нынче столько всего свалится, что взрослому не любому снести. Стеша… она мала еще и присмотра требует. Учить ее надо. Тебе недосуг будет… Да и теперь все знают, что вы – не родные. Неладно это. Я хочу ее в Петербург с собою взять. Пусть у меня пока живет, а как подрастет да выучится – сама решит…

– Стеша – моя родная сестра! – грозно сверкнув серо-коричневыми глазами (Гордеевскими, черт побери! – иван-гордеевскими… У Ивана Притыкова и половины его «боровичков» – такие же!), отчеканил Матвей. – А Вера Артемьевна была мне родной матерью. Если ее дочь захочет остаться и жить со мной, то – останется, и я уделю ее воспитанию ровно столько сил и внимания, сколько потребуется…

– Как мы грозны! – добродушно усмехнулась Софи (Матюша с каждым днем нравился ей все больше). – Да только неувязка у тебя выходит. Что же Соня тогда – тоже твоя родная сестра? А как же…

Матвей чуть заметно смутился.

– Простите, Софья Павловна, но наши с Соней дела до вас не касаются. Мы сами решим.

– Хорошо, решите, – покладисто согласилась Софи. – А только Стешу я все равно про Петербург спрошу. Ведь у нее талант к механике, она учиться хочет, об этом тоже забывать нельзя…

– Женщин не обучают механике, – заметил Матвей.

– Ну, вот это мы еще поглядим! – Софи беспечно махнула рукой, потом снова стала серьезной. – Матвей… Ты осуждаешь меня теперь за то, как я твою жизнь решила?

– Мне не с чем сравнить, чтобы что-то решить об этом, – медленно, чуть растягивая слова, сказал юноша. – Я прожил именно ту жизнь, которую прожил, и не знал другой. И, подумайте сами, как я могу осудить зрелую, имеющую детей женщину, которая сейчас стоит передо мной, за то, что сделала когда-то шестнадцатилетняя девочка, моложе нас с Соней годами?

– Да! – удивилась Софи и накрутила на палец локон. – В твоих словах есть резон. Я об этом как-то и не подумала…

– Теперь все-таки позвольте мне вас оставить… Нет ли у вас в чем-то нужды в этом доме? – церемонно осведомился Матвей.

– Спасибо, ты настоящий хозяин… – грустно улыбнулась Софи. – Неужели ты еще не понял, Матюша, что такой человек, как я, всегда и везде раздобудет все, что ему надо?

– Я должен был спросить, – дипломатично ответил юноша и вышел, склонив на прощание голову и едва ли не щелкнув каблуками.

– Господи, ну как хорош! – как бы не облизнувшись от удовольствия, прошептала Софи. – И – вот поразительно – на Матвея Александровича тоже похож на диво!

Узнав об открытии давней тайны, отец Андрей, владыка Крестовоздвиженского собора, немедля стал на неурочную молитву и вознес Господу свою горячую благодарность за избавление от той тяжести, которую он хранил в своей душе много лет, после исповедания умирающего приискового фельдшера Терентия Озерова.

Полагая себя атеисткой и потому не признавая понятия «греха», Софи, тем не менее, вполне признавала мирское покаяние перед людьми, и потому сочла нужным лично, глаза в глаза, переговорить со всеми, кого так или иначе затронуло ее давнее, единолично принятое решение.

Элайджа отнеслась к известию о наличии у нее еще одного сына мирно и вполне благодушно. Помолчав немного и предложив Софи чаю или отобедать, она сообщила, что всегда знала о том, что ее первый младенчик не умер, хотя и не могла толком понять, где именно он находится. Теперь же ей все стало ясно и она рада тому, как все благополучно прояснилось. Хотя Веру, конечно, ужасно жалко…

Петр Иванович Гордеев сначала упрямо молчал, глядя в землю и стараясь не дышать в сторону Софи, а потом брякнул что-то насчет того, что, мол, хоть одного как следует воспитали, и, резко развернувшись на каблуках, ушел со двора, сопровождаемый двумя гончими, которые виляли хвостами и явно сочувствовали настроению хозяина.